Хрущев одним ударом убил двух зайцев, когда говорил в докладе о всевластии Сталина. Во-первых, перевалил на него вину за репрессии, а во-вторых, создал иллюзию того, что сталинское слово было всесильно, то есть вождь мог при желании запустить и остановить любые процессы.
Да, оно и вправду было всесильным, сталинское слово — когда массы признавали его верным. А если не признавали — что тогда? Тоже всесильно?
А если все было не так?
Авторитет Иисуса Христа со сталинским несопоставим. Но даже в учении Иисуса люди слышат только то, что хотят слышать. Мне лично приходилось наблюдать, как этим учением обосновывали войну, шовинизм, «арийскую теорию», крепостное право, еврейские погромы… Это не говоря уже о казнях «без пролития крови» — то есть сожжении еретиков. Продолжать?
Если уж с Евангелием так поступают, то тем более в сталинских словах каждый слышал лишь то, что хотел слышать. Не буду далеко ходить, вот вам пример из нашего времени. Все тот же Вадим Роговин приводит цитату из сталинского выступления на февральско-мартовском пленуме ЦК, а затем ее трактует. Итак, цитата:
«Нельзя стричь всех под одну гребенку… Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма».
Казалось бы, все предельно ясно: здесь говорится, что нельзя преследовать человека за одну лишь прошлую принадлежность к оппозиции. Так?
А вот не спешите! Комментарий В. Роговина: «Этот тщательно продуманный пассаж преследовал двоякую цель:
1. Указать лицам, «колебавшимся» в прошлом, что условием их выживания является особая активность в поддержке и осуществлении расправ над своими бывшими единомышленниками.
2. Предупредить тех, которые "не имели случая колебаться в сторону троцкизма", что это не будет служить им индульгенцией, если они не примут активного участия в предстоящей чистке» [Роговин В. 1937. С. 267–268.].
Знаете… я сейчас скажу ужасную вещь. По природной тупости своей, не иначе, я склоняюсь к смешной и даже крамольной мысли: когда товарищ Сталин что-то изрекал, он имел в виду именно то, что говорил. Тут надо еще учитывать аудиторию, к которой он обращался. Аудитория была такая, что в переносном смысле понимала, наверное, только матерные выражения — и то потому, что по причине многолетней привычки попросту не задумывалась, куда именно посылает оппонента. Где уж там намекать, говорить одно, а иметь в виду другое… У Сталина была привычка свою мысль в головы попросту вдалбливать, пять раз повторить, поинтересоваться, дошло ли… а они ведь, мерзавцы, все равно не так поймут и черт знает как сделают!
Есть ли среди читателей хоть один руководитель чего бы то ни было, который со мной не согласится? [По этому поводу есть славный анекдот. Идет негр по пустыне, изнемогает. Вдруг видит кувшин. Поднял, перевернул, потер — а из кувшина вместо воды джинн вылезает. И говорит: «Исполню любые три твои желания». Негр рад, конечно: «Хочу быть белым, чтобы было много воды и много женщин». И сделал его джинн белым унитазом в женском туалете. Мораль: надо грамотно ставить технические задания.]
* * *
Тем не менее «чистка» все-таки инициировалась и «сверху». Сталин вел себя странно — незадолго до первого «московского процесса» [Август 1936 года. ] он вообще отправился на отдых в Сочи. То ли дистанцировался от происходящего, то ли его дистанцировали… а может, и по необходимости, поскольку здоровья был далеко не богатырского. И общался с товарищами по Политбюро в основном телеграммами. Но ведь были, кроме него, и другие деятели на советских просторах…
Свою лепту в раскручивание процесса внесли лидеры оппозиции. По правде сказать, их поведение ничего, кроме омерзения, не вызывает. 21 августа 1936 года Вышинский на процессе заявил: «Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования… в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результатов этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу…» Один из названных, Михаил Томский, едва развернув газету с этим сообщением, тут же застрелился — единственный из всех, кто повел себя достойно. Скажите еще, что он был невиновен и покончил с собой исключительно от страха перед пытками — которые тогда, кстати, не применялись!
Другие вели себя иначе. По иронии судьбы, в тот же день двое из названных Вышинским отметились в печати по поводу процесса.
«Из зала суда… несет на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину», — это Радек [Радек К. Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий. Известия. 1936. 21 августа.].
«После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна, вдруг потянуло отвратительным смрадом из этой политической мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя… Не хватает слов, чтобы полностью выразить свое негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль…», — это Пятаков [Пятаков Ю. Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей. Правда. 1936. 21 августа.].
Впрочем, Пятаков заслуживает отдельного рассказа. Эта «жертва режима» отличилась совершенно особенным образом. В то время он был заместителем Орджоникидзе, наркома тяжелой промышленности. Еще в середине июля ему доверяли до такой степени, что даже назначили общественным обвинителем первого «московского» процесса, и он от всей души готовился к этой миссии (вот это была бы речь — куда там Вышинскому!). Однако незадолго перед этим была арестована его бывшая жена, и в ходе обыска в руки НКВД попала переписка Пятакова. Были и еще какие-то показания. 10 августа Ежов, тогда еще председатель КПК, ознакомил Пятакова с материалами следствия и сообщил о снятии с поста замнаркома. О последовавшей реакции Ежов, надо сказать, изрядно оторопевший, доложил Сталину следующее:
«Пятакова вызывал. Сообщил ему мотивы, по которым отменено решение ЦК о назначении его обвинителем на процессе троцкистско-зиновьевского террористического центра… Пятаков на это отреагировал следующим образом. Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано… Назначение его обвинителем рассматривал как акт огромного доверия ЦК и шел на это "от души"… Вносит предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу, в том числе и свою бывшую жену. Опубликовать это в печати. Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность его предложения, он все же настойчиво просил сообщить об этом ЦК…»
