Останова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху… Больше ничего, но и это было немало. Кровавые пятна, видимо, были свежи… У Петровых он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку отмычек.
Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми крупными метками, которые я приказал снять, и временно для образца взял платок из раскрытого комода.
На найденных Юдзелевичем вещах были метки «А.», «3.», «В.», видимо краденные из белья разных господ. Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.
– Но где же все вещи?
Юдзелевич пожал плечами:
– Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.
– Тогда где деньги?
– Пхе! Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро?
Действительно, это все бывало, и бывало часто.
– Ну, будем их допрашивать, – сказал я. – Веди мне первым этого Агафошку!
Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу. Для этого я, между прочим, повернул абажур лампы так, чтобы мое лицо оставалось в тени, лицо же допрашиваемого было ярко освещено. Применял я этот способ неоднократно, особенно после того, как однажды один закоренелый злодей, допрашиваемый мною, заметив облако недоумения на моем лице, не без злорадства сказал:
– Видите, ваше превосходительство, вы вот и сами не верите в возможность этого, сами сомневаетесь, недоумеваете.
Для этого я, между прочим, повернул абажур лампы так, чтобы мое лицо оставалось в тени, лицо же допрашиваемого было ярко освещено. Применял я этот способ неоднократно…
В кабинет ввели Агафошку.
– Прикажете остаться здесь? – спросил надзиратель.
– Не надо. Ступайте. Когда потребуется, я позвоню.
Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв. Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой, как 17 лет, возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени. Оно, как у привычных пьяниц, было одутловатое, обрюзглое, под глазами синие круги, следы, очевидно, преждевременного и слишком рьяного знакомства с половыми утехами. В его глазах, достаточно выразительных, я, к удивлению, не заметил ни йоты смущения, страха или испуга. Они были бесстрастны, спокойны. Что это: действительная невиновность или же чудовищный цинизм убийцы?
– Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?
– Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря обвинение на меня возвели. Меня оправдали.
– Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? – быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.
– Напрасно это говорить изволите, – спокойно ответил он. – В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.
– Но если ты и не убивал, так зато ты наверно должен знать, кто именно убил.
– А откуда я это знать могу? – с дерзкой улыбкой ответил он.
– Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.
– А она тут при чем? – спросил он, глядя мне прямо в глаза.
– Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, – быстро выпалил я.
Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.
– Вы… вы вот что, ваше превосходительство… – начал он прерывистым голосом. – Вы… того… пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.
Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя неловко. Этот взрыв сыновьего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил. Испитой мастеровой Агафошка был поистине высок и хорош в эту секунду. «Не так, не так повел допрос», – с досадой пронеслась мысль в го-лове.
– Твоя защита матери очень похвальна, Агафон… – начал я после паузы. – Но ты вот что скажи: где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?
– Действительно, я не ночевал дома.
– Где же ты был?
– У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел…
Я нажал звонок.
– Позовите Юдзелевича! – приказал я надзирателю.
Через секунду явился юркий Юдзелевич.
– Где же живет твоя Манька? – спросил я Агафона.
Он дал подробный адрес.
– Немедленно поезжайте к ней, – тихо обратился я к агенту, – и узнайте, правда ли, что Агафон в ту ночь ночевал у нее. Словом, все выспросите.
Я отпустил Агафошку, приказав, чтобы строго следили за тем, чтобы он не мог видеться с другими задержанными.
– Приведите Анфису Петрову!
Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый визгливый голос – типичная представительница пьяниц-поденщиц.
Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми воспаленными глазами.
– Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? – мягко обратился я к ней.
– Какое такое обещание? – визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.
– Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убить за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и трех еще человек уложили, да и вещей награбили…
Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:
– Вот-те бог, господин генерал, невиновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря я, ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную. В ту пору я по церквам стала ходить и в церкви свечку вверх ногами ставила за упокой ее души. Меня научили: ежели отомстить кому хочешь, воткни в свечку булавку и поставь ее перед иконой вверх ногами. Тот человек, значит, и умрет. Я и поставила.
И вдруг Анфиса жалостливо заголосила:
– А-а-ах, батюшки мои, и зачем я грех этот на душеньку свою приняла, зачем просвирку за упокой души ее вынимала! Накажет меня Господь, грешную рабу!
– Какие ты это простыни да наволочки продавала?
– Ах, господин генерал, нестоящие это вещи. Мне в домах, где я стирала поденно, подарили их. «На, говорят, Анфисушка, тебе на память». Ну, я и взяла, а потом, когда жрать нечего было, продала их.
Тонко, со всевозможными уловками, я стал
