как бедняга умирает в подвале Лефортовской тюрьмы, думая, что никто на свете никогда не узнает его имени.
«Но, с другой стороны, – думал я, – может быть, его не поймали? Может, он пережил и КГБ, и СССР и спокойно доживает свой век в кругу семьи на даче в Подмосковье?» Чтобы найти концы загадочного инициативника, я позвонил Милтону Бирдену – автору книги «Главный враг». Он сменил Бертона Гербера на посту главы Отдела SE, и ему пришлось разбираться с последствиями предательств Говарда и Эймса. Бирден подтвердил, что ЦРУ так и не узнало имени даниловского источника.
– Возможно ли, что Эймс или Говард его все-таки выдали, но вы об этом не знаете? Если у них был доступ к спиральному блокноту и они передали копию в КГБ, то источник было нетрудно установить по почерку, не так ли? – спросил я.
– Это возможно, но крайне маловероятно, – ответил Милтон. – Говард не мог о нем знать, а Эймс после ареста дал нам полный отчет о своих делах и ничего об этом не сказал. Во-вторых, после распада СССР в 1991 году мы ездили в Москву, и я встречался с Красильниковым. КГБ в те дни был на последнем издыхании; его проклинали в СМИ, чернили всех, кто там служил. Красильников был озлобленным, ворчливым стариком. Гости из ЦРУ были, пожалуй, единственными, кто еще мог оценить его прошлые достижения. Но сам он гордился делом своей жизни. Он рассказал нам все, каждый случай в подробностях. Если б они поймали того парня, он бы мне точно сказал.
* * *
А что же Ник? Он продолжал преспокойно работать в Москве и навещать моего отца, находясь в счастливом неведении, что в сейфе генерала Красильникова лежит убийственный материал – запись телефонного звонка Стомбау и письмо, формально доказывавшее, что Ник был связником между ЦРУ и отцом Романом.
Глава 20. «В Россию с надеждой»
Шел июль 1986 года, и я начал терять надежду. Уже несколько недель мой отец в Москве находился в больнице с проблемой, потенциально угрожавшей его жизни. На его единственной ноге образовалась диабетическая язва, которая не заживала.
Хотя организованный мною бойкот сотрудничества с СССР в области бактериальной генетики продолжался, никакой реакции властей не последовало. Единственным человеком, который мог превратить такого рода давление в конкретное решение, был Юрий Овчинников, но он уже несколько месяцев как исчез с горизонта. Ходили слухи, что он серьезно болен – возможно, заразился одной из экзотических болезней, которые пытался превратить в оружие. После публикаций в WSJ американцы отобрали у него визу, и он ездил лечиться в Японию[56].
Споры о биологическом оружии, которые я пытался связать с делом отца, отошли на второй план с приходом нового советского лидера Михаила Горбачева, который предложил ликвидировать ракеты средней дальности в Европе и уничтожить весь ядерный арсенал к 2000 году. На конец 1986 года была назначена встреча Горбачева и Рейгана. В новой атмосфере разрядки антисоветская деятельность вышла из моды. Я был в отчаянии.
Душной июльской ночью, не слишком надеясь на успех, я написал обращение к Горбачеву, умоляя освободить отца по гуманитарным соображениям. Получилось неплохое, эмоциональное письмо, апеллирующее к человечности нового генсека, которое я надеялся опубликовать в виде статьи в одной из крупных газет.
Но утром, по дороге на работу, когда я входил в здание, где располагалась моя лаборатория, мeня осенило. Здание называлось «Хаммеровский центр медицинских наук» в честь Арманда Хаммера – давшего деньги на строительство этого дома выпускника Колумбийского университета, промышленника, главы корпорации «Оксидентал Петролеум».
На протяжении жизни Хаммер поддерживал тесные связи с советскими лидерами: от Ленина, который дал ему концессию на экспорт экспроприированных у буржуазии произведений искусства, до Брежнева, который позволил ему построить огромный офисный центр в Москве. Хаммер так много занимался «бизнес-дипломатией» с СССР, что один из чиновников администрации Рейгана однажды сказал: «Мы не знаем, по какую сторону баррикад находится Хаммер». Его корпоративный Боинг OXY-1 имел постоянное разрешение на посадку в Москве и курсировал взад-вперед практически ежемесячно. В последнее время о Хаммере много писали в прессе, после того как он привез американских врачей в Россию для лечения жертв чернобыльской катастрофы. Ходили слухи, что он также поставляет гарвардских кардиологов для престарелых членов Политбюро.
Проходя в то утро мимо бронзовой доски, благодарившей доктора Хаммера за щедрость, я подумал, а не отправить ли письмо ему. Может, удастся вовлечь его в ситуацию с отцом, как я сделал это с Овчинниковым. Я быстро переписал текст, адресовав его лично Хаммеру, и позвонил в головной офис «Оксидентал Петролеум» в Лос-Анджелесе.
– Я звоню из Хаммерoвского центра при Колумбийском университете. У меня срочное сообщение для доктора Хаммера.
– Доктор Хаммер в Москве; пожалуйста, запишите номер телекса нашего московского офиса.
Через несколько дней, не дождавшись ответа, я разослал копии письма в редакции нескольких газет, а на следующий день у меня в офисе раздался звонок.
– Алекс? Хаммер тебе ответил? – Это был мой старый знакомый Билл Кусевич, редактор «Уолл-стрит джорнэл».
– Пока нет.
– Очень хорошо! Завтра мы публикуем твое письмо.
В Россию – с надеждой на помощь Арманда Хаммера
Это письмо было отправлено телексом Арманду Хаммеру в Москву 23 июля. На вчерашний вечер ответа не последовало.
«Уважаемый д-р Хаммер!
Я обращаюсь к Вам с гуманитарной просьбой – помочь очень больному человеку, которого необходимо срочно переправить из Москвы в Нью-Йорк для лечения. Вы, вероятно, получаете множество подобных просьб, но я все же решил попытать счастья, потому что оказался в отчаянной ситуации и время не терпит.
Речь идет о моем отце, Давиде Гольдфарбе, в прошлом – профессоре в советской Академии наук, а ныне 68-летнем пациенте московской больницы. Его способность бороться с недугом и возможности получить лечение почти иссякли – из-за того, что уже десять лет он ведет спор с властями о правах человека и свободе науки.
С медицинской точки зрения его состояние – кошмар каждого диабетика: инсулин перестал действовать, а на ноге образовалась язва из-за плохого кровообращения. Помимо этого, есть проблемы, с которыми сталкиваются только советские диабетики – врачи не заметили ухудшения и отправили его в больницу только после того, как процесс дошел до кости и начались боли. Язву нужно очищать ежедневно, чтобы избежать гангрены. Однако на него обращают внимание раз в несколько дней – и то если повезет. В течение двух недель не удавалось найти для него хирурга, и его пришлось перевозить из больницы в больницу. Я не знаю, найдутся ли нужные антибиотики, если дело дойдет до гангрены. Его ногу может спасти шунтирование, но такая операция ему недоступна. Таково состояние медицины в России. Что касается качественного обслуживания, которым пользуется привилегированная элита, моему отцу оно недоступно по политическим причинам.
Другую ногу он потерял в 1943 году в Сталинграде. Это было первой из его многочисленных заслуг перед советским государством. В 1948 году, благодаря его исследованиям, было улучшено лечение столбняка. В 1950-х его метод быстрой диагностики помог справиться с эпидемией дизентерии. В 60-х он много сделал, чтобы минимизировать вред советской науке, нанесенный Трофимом Лысенко. Он обучил тысячи студентов. Если государство и должно о ком-то особо заботиться – то к нему это относится в первую очередь.
Однако в 1972 году мой отец отказался наказать сотрудника за участие в политической демонстрации. За это его перестали пускать за границу. В 75-м он не стал публично отказываться от меня, своего сына, когда я эмигрировал. За это перестали финансировать его лабораторию. В 1984 году он отказался участвовать в провокации против одного американского журналиста. За это КГБ устроил у него дома обыск и обвинил его в измене – отца спасло только заступничество его заграничных коллег. Выйдя на пенсию, он попытался приехать ко мне на Запад, но ему не дают разрешения.
В Нью-Йорке его ждет врач и больничная койка. Необходимо, чтобы кто-то, кто обладает влиянием, попросил г-на Горбачева отпустить моего отца по гуманитарным соображениям. По Москве ползут слухи: сенатор Кеннеди выпросил пять семей, французскому президенту Миттерану отдали три. „Только не зли их, – говорит мне мать по телефону, – мы не «качаем права», мы просим пощады…” Что ж, они
