– Не могли?..
– Представь себе, я не мог забыть ни строчки, ни слова из абзацев и целых книг, какие когда-либо прошли перед моими алчными, всепожирающими глазами.
– Фотографическая память?
– Вот именно! В самое яблочко!
– Чтоб мне лопнуть, вы хотите сказать…
– Диккенс, Харди, Толстой… Малыш, их книги все эти годы сидят в этой старой башке. Попроси меня заговорить языком Киплинга. Я могу. Книги про Оз? Все перескажу! Крути меня, как обруч, я – Отелло. Скажи, чтобы сел, я Макбет. Или лечь? Я Гамлет, умирающий долго и замысловато.
– А потом? – спросил я.
– А потом я принялся писать все книги Диккенса, одну за другой. С тех пор вот езжу по городам, парень, пишу и играю роль, играю и пишу, читаю лекции, всегда наполовину одержимый, известный и неведомый, признанный и отвергнутый, и так уже несколько лет. Останавливаюсь там, чтобы закончить «Копперфилда», тут, чтобы завершить «Домби и сын». Иногда на всю зиму забиваюсь в берлогу, и никто не подозревает, что во мне дремлет Диккенс, а потом выйду из куколки, словно весенний мотылек, и – дальше. Иногда на целое лето оседаю в каком-нибудь городе, пока не выгоняют. Да-да, выгоняют. Потому что такие, как твой мистер Винески, не прощают полета воображения, Малыш, хоть бы этот полет был таким заземленным, что дальше некуда. У него нет чувства юмора. Ему невдомек: чтобы выжить, мы все обязаны делать то, что обязаны. Кто смеется, кто плачет, кто отбивается кулаками, кто бежит, и все это одно и то же – способ существовать. Его кормят ножницы, и он не понимает моего пера в чернилах и бумаги в буквах. Вот и должен я собираться и уходить.
– Нет! – вскричал я. – Вы не можете уехать, пока не закончите книгу!
– Малыш, глупыш, ты что, в самом деле?..
– Мистер Диккенс, – сказал я, – мир ждет вашего следующего хода, он важнее всего остального на свете. Вы не можете прервать на середине «Повесть о двух городах».
– Малыш, Малыш… – бормотал он.
Он лежал на подушке, закрыв глаза.
Я схватил карандаш и блокнот.
– Вы не можете, мистер Диккенс, не можете. Я жду, жду.
И наконец, не открывая глаз, мистер Диккенс сказал:
– Где мы остановились вчера, Дуг?
– Мадам Дефарж вязала на гильотине.
– Да, – сказал мистер Диккенс. – Мадам Дефарж – гильотина. Ладно, Дуг давай. Слушай. Пиши…
Он говорил. Я писал. Часы пробили четыре утра. Мистер Диккенс уснул. Я вышел на цыпочках из комнаты и затворил дверь.
– Доброе утро, мистер Диккенс!
Я с маху сел на стул в столовой. Мистер Диккенс уже наполовину управился с горкой блинов. Я откусил от своего блина и увидел еще более высокую гору бумаги на столе между нами.
– Мистер Диккенс? «Повесть о двух городах»… Вы ее… закончили?
– Готово. – Мистер Диккенс ел, не поднимая глаз. – Встал в шесть. Работал вовсю. Готово. Конец. Все.
– Ух ты! – сказал я. Тут он вдруг поднялся, оставив недоеденный завтрак, и поспешно вышел в коридор. Я услышал, как хлопнула наружная дверь, выскочил на крыльцо и увидел мистера Диккенса уже на дорожке, с чемоданом в руках.
Он шел так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать его. Он торопился на вокзал, а я то отставал, то снова забегал вперед.
– Мистер Диккенс, книга закончена, но еще не издана!
– Поручаю тебе заняться этим, Малыш.
– Но я не умею пристраивать книги! И вообще вы не можете сейчас уехать. Лето только началось. Вас ждет еще работа, нас обоих ждет!
– Например? – Он убегал от меня.
Я преследовал его, тяжело дыша.
– Например, «Мартин Чезлвит» и «Крошка Доррит».
– Твои друзья, Малыш?
– Ваши, мистер Диккенс. И если вы не напишете, они не будут жить.
– Как-нибудь перебьются. – Он завернул за угол, и я заметался вокруг него, словно птица.
– Чарли, останьтесь, я вам что-то дам. Новое название. «Записки Пикквикского клуба» – правда, здорово? «Записки Пикквикского клуба»!
Мы проходили мимо библиотеки, на каждый его шаг я делал три; и вдруг я схватил его за руку и дернул так, что он остановился.
– Мистер Диккенс, поезд отходит в полдень, до тех пор еще два часа, верно? Подарите мне десять минут из этих двух часов, или, честное слово, я пойду домой и не буду дочитывать «Повесть о двух городах»!
Удивительно. Это его остановило. Он посмотрел на меня сперва недоверчиво, потом с непритворной печалью.
– Малыш, – мягко произнес он. – Ты это искренне?
– Мне наплевать, что будет дальше с Сиднеем Картоном!
– Но ведь это лучшее из всего, что я когда-либо придумал и написал, Малыш, – сказал он. – Ты должен ее прочитать.
– Почему? – закричал я. – С какой стати?
– Почему? – Он спокойно и пытливо посмотрел на меня, потом назвал причину.
– Потому, Малыш, что я писал ее для тебя.
– Я прочту ее при одном условии, – ответил я. – Если вы пойдете со мной и познакомитесь с одним человеком.
– Десять минут? – спросил он.
– Десять минут.
Мы поднялись по ступенькам библиотеки и вошли внутрь.
Библиотека была будто каменный карьер, над которым десять тысяч лет не выпадали дожди. Погляди в одну сторону – тишина. Погляди в другую сторону – безмолвие.
Мы, мистер Диккенс и я, остановились на пороге безмолвия. Мистер Диккенс дрожал. И вдруг я вспомнил, что за все лето ни разу не видел его здесь. Он боялся, что я сейчас подведу его к полкам и там будут все его книги – уже написанные, напечатанные, обрезанные, переплетенные, выданные, прочтенные и возвращенные на полку.
Он взял меня за локоть и лихорадочно прошептал:
– Малыш, зачем мы здесь? Пошли. Здесь никого нет.
– Слушайте! – прошипел я. Далеко-далеко, где-то за стеллажами послышался такой звук, словно бабочка повернулась с боку на бок во сне. И еще – будто крохотный ноготок скреб крышку.
– Слышите? – прошептал я. Глаза мистера Диккенса расширились.
– Я знаю этот звук, – сказал он, помолчал затаив дыхание и кивнул. – Там кто-то пишет.
– Да, сэр.
– Пишет пером. И пишет… да… пишет стихи, – вымолвил мистер Диккенс. – Конечно. Где-то там кто-то пишет стихотворение, верно? Завитушка, завитушка, черточка, завитушка. Это не цифры, Дуг, не цифры, и не сухие факты. Слышишь – взмах, слышишь – взлет? Стихи, клянусь богом, да, сэр, никакого сомнения – стихи!
– Мэм! – позвал я.
Бабочка перестала шевелиться.
– Не прерывай ее, – зашикал на меня мистер Диккенс, – в разгар вдохновения! Пусть пишет!
Бабочка снова принялась чиркать. Завитушка, завитушка, черточка…
– Мэм! – позвал я так мягко, так настойчиво.
Что-то зашуршало в коридорах, и показалась заведующая библиотекой, женщина без возраста, ни молодая, ни старая, женщина бесцветная, ни смуглая, ни бледная, женщина без роста, ни маленькая, ни высокая, женщина, которая часто говорила сама с собой там, среди сумрачных пыльных стеллажей, говорила шепотом, словно то шелестели страницы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
