Вдруг — за секунду до того Пагель сам не знал, что так сделает, — вдруг он вступил в темный коридор, отстранил плечом, как только что в пивной, завизжавшую женщину и без колебания прошел по темному коридору прямо к своей комнате.
Фрау Туман, завизжав, ринулась вслед за ним.
— Господин Пагель! Господин Пагель!.. Прошу вас… минутку! — сбивчиво забормотала она.
— Ну? — спросил он и, быстро обернувшись, остановился перед ней так неожиданно, что и вовсе поверг ее в трепет.
— Боже мой, да что это с вами, господин Пагель? Не пойму я вас! — И быстро, так как он снова двинулся вперед: — Дело в том, что я уже сдала вашу комнату Идиной знакомой. Она сейчас там, и не одна. Вы понимаете!.. Что вы так на меня смотрите? Запугать хотите? Ни к чему, я уж и так натерпелась страху! Дайте только прийти Виллему! У вас же там из вещей ничего не оставалось, а девушку вашу забрала полиция…
Опять она завела шарманку, мадам Горшок. Но Пагель не слушает. Он толкнул дверь своей комнаты — окажись дверь заперта, он бы вышиб ее, но она не заперта, и он входит.
На кровати, полуголая, сидит женщина, проститутка, разумеется, на той же узкой железной кровати, на которой он еще сегодня утром лежал с Петрой. В комнате стоит молодой человек, безличный и щуплый юнец, он только начал отстегивать подтяжки.
— Вон отсюда! — говорит Пагель всполошившейся паре.
А Туманша хнычет в дверях:
— Господин Пагель, ну я же вас очень прошу, с вами, ей-богу, терпенье лопнет! Я позову полицию. Это же моя комната, и раз что вы не уплатили, я пользуюсь своим правом… Нет, Лотта, уж ты помалкивай, человек не в себе, сегодня забрали в участок его девку, так у него затмение в мозгах…
— Молчать! — рявкнул Пагель и саданул юнца кулаком в крестец. — Скоро вы? Вон из моей комнаты! В два счета!
— Извините, но я… — начал юнец и выпятил грудь, однако не очень решительно.
— Я… я в самом подходящем настроении, — говорит Пагель тихо, но очень отчетливо, — чтобы стереть вас в порошок. Если вы сию же минуту не уйдете со своей шлюхой из комнаты…
Пагель вдруг почувствовал, что не может больше говорить. От ярости он дрожит всем телом. У него никогда и в мыслях не было отстаивать для себя эту вонючую конуру. Но сейчас, если этот гнусный приказчик скажет только слово…
Однако тот не посмел. Ни слова не говоря, он испуганно и торопливо застегивает подтяжки, снимает со стула жилет и пиджак…
— Господин Пагель! Господин Пагель! — трусливо хнычет в дверях мадам Горшок. — Я не понимаю! Вы же образованный человек! Ведь у нас с вами всегда все было по-хорошему! Я и сегодня в обед хотела дать вашей девушке кренделек и целую кастрюлю кофею, да только Яда не позволила… Из-за Иды все и вышло, а я никогда против вас ничего не имела! Боже мой… он мне спалит всю квартиру!
Пагель стоял у окна, не слушая ее болтовню. Внимательно и бездумно он смотрел, как девица на кровати в судорожной спешке натягивает на себя блузку. Потом ему вспомнилось, что он уже давно не курил. Он взял сигарету, раскурил ее и задумчиво смотрел на горевшую в руке его спичку. Рядом была гардина, противная желто-серая гардина, которую он всегда ненавидел. Он поднес к ней горящую спичку. Подрубленный край вздыбился, съежился. Побежал кверху яркий огонек.
Туманша, девица завопили. Мужчина подошел было на шаг и остановился в нерешительности.
— Так! — сказал, наконец, Пагель, скомкал в руке гардину и загасил огонь. — Это моя комната. Сколько с меня, фрау Туман? Я плачу по первое число. Вот…
Он дал ей денег, не глядя сколько: несколько бумажек, неважно. Он уже собирался сунуть пачку обратно в карман, когда поймал застывший на ней меланхолически-жадный взгляд девицы. "Знала бы ты, — подумал он с чувством удовлетворения, — что это только одна из шести пачек… и самая малоценная…"
— На! — сказал он девице и протянул ей пачку.
Она посмотрела на деньги, потом на него. Он понял, что она не верит.
— Ну нет так нет! — сказал он равнодушно и сунул деньги обратно в карман. — Дуреха! Ухватилась бы, так было бы твое. А теперь не получишь.
Он опять направляется к двери.
— Я иду прямо в полицию, фрау Туман, — сказал он. — Через час я вернусь сюда с моей женой. Позаботьтесь, чтобы было что-нибудь на ужин.
— Сделаю, господин Пагель, сделаю, — говорит она. — Но как же с гардиной, вы должны мне за нее заплатить… Четверть часа тому назад тут приходил человек из полиции, спрашивал вас. Я ему сказала, что вы съехали…
— Хорошо, хорошо, — говорит Пагель. — Я сейчас иду туда.
— И вот что, господин Пагель, — поспешает она за ним, — не примите в обиду, они вам скажут об этом в участке… Я только обмолвилась, что вы немножко задержали плату, а он тут же и сунул мне подписать бумагу. Но я возьму назад, господин Пагель, я вовсе не хотела… Я сейчас же приду в участок и возьму назад, я вовсе не хотела подавать им заявление насчет обмана, это мне приказал тот человек из полиции. Я сейчас же подойду туда тоже, только выпровожу девку из квартиры. Такая гнусная девка, от нее небось и платы никогда не дождешься, и что это у нее за кавалер такой, вы же видели, господин Пагель, грудь, как у цыпленка.
Пагель уже сходит вниз по лестнице; последний пинок от осла; все правильно, правильно и то, что фрау Туман подала заявление насчет обмана. Его это мало задевает, но для Петры…
Он повернул назад, поднялся опять наверх и, обратившись к Туманше, которая уже рассказывает о всем происшедшем соседке на лестнице, заявил:
— Если вы через двадцать минут не явитесь в полицию, ждите грозы, фрау Туман!..
Для желтолицего секретаря отделения полиции выдался дурной день. У него разыгрался форменный припадок печени, как он того боялся еще утром, когда вставал; об этом предупредили заранее ощущение тяжести в правом подреберье и легкое поташнивание. Он прекрасно знал, да и врач не раз ему говорил, что следовало бы сказаться больным, полечиться. Но какой женатый человек посадит сейчас семью на пособие больничной кассы, выплачиваемое задним числом обесцененными деньгами?
Волнение из-за случая с Губальке вызвало у него теперь настоящую печеночную колику. Он кое-как дописал бумаги для отправки арестованных с семичасовой машиной в Алекс, потом сидел, скрючившись, в уборной, в то время как за стеной его уже звали опять. Он готов был выть от боли. Конечно, когда человек болен, он может идти домой, ни один начальник отделения, а этот тем более, не стал бы возражать, но нельзя же так сразу, в самом разгаре, бросить дела, особенно теперь. В этот час, час закрытия контор и магазинов, высыпают на улицу тысячи служащих и продавцов, в тысяче заведений зажигаются световые рекламы, людей захватывает водоворот лихорадочного веселья и страха, и тут начинается главная работа полиции. Уж как-нибудь он дотерпит до десяти, когда кончится его дежурство.
Он сидит опять за своим столом. С тревогой замечает он, что хоть боль прекратилась, ей на смену пришла крайняя раздражительность. Его все злит, и он почти с ненавистью смотрит в бледное, обрюзгшее лицо уличного торговца, который без патента, прямо из чемоданчика, продавал подозрительного происхождения туалетное мыло и поднял спор, когда шуцман сделал ему замечание. "Я должен взять себя в руки, — думает секретарь. Нельзя распускаться, нельзя так на него смотреть…"
— Предлагать на улице товары без патента на уличную торговлю запрещено законом… — повторяет он в десятый раз, стараясь говорить как можно кротче.
— У вас все запрещено! — кричит торговец. — Куда ни подайся, всюду тебе крышка! У вас разрешается только с голоду подыхать!
— Я законы не пишу, — говорит секретарь.
— Но ты получаешь жалованье за то, что проводишь их дерьмовые законы, живодер бессовестный! — кричит торговец.
Позади торговца, немного влево, стоит приятного вида молодой человек в защитном кителе. У молодого человека открытое интеллигентное лицо. Глядя на него, секретарь находит в себе силу сдержанно выслушать ругань.
— Откуда вы берете мыло? — спрашивает секретарь.
— Нюхали бы собственное дерьмо! — раскричался торговец. — Во все вашему брату нужно совать свой нос! Совсем разорить нас хотите, черви могильные! Мы все с голоду подыхаем, а вы на нас жиреете!
Он выкрикивает все новые ругательства, покуда один из шуцманов не выталкивает его за плечи в коридор. Секретарь с безнадежным унынием закрыл крышку чемоданчика с мылом и поставил его на стол.
— Прошу вас! — обратился он к молодому человеку в защитном кителе.
Молодой человек, наморщив лоб и выдвинув подбородок, смотрел, как выпроваживали буянящего торговца. Теперь секретарь разглядел, что лицо у него вовсе не такое открытое, как ему сперва показалось, оно говорит об упрямстве и неискоренимом своенравии. Знакома секретарю и эта судорожность в лице; она появляется у некоторых, когда они сталкиваются с издевательством власти, облеченной в мундир, над человеком в штатском. Людям этой породы, по самой природе своей всегда готовым переть на рожон, в таких случаях сразу краска ударяет в лицо, особенно если они еще подвыпили.
