Раздробленность, противоречивость личности воспринималась Муни как невоплощенность, несостоятельность человеческая и творческая. Ходасевич, пережив, первую мировую войну и революцию, чувствовал, что пушкинский звук, слышимый им, невоплотим, и тосковал: «А мир под ногами в осколки летит. // И скоро в последнем, беззвучном бреду // Последним осколком я сам упаду».
«Осколочный», раздробленный мир им воспринимался как беззвучный, он влечет за собой прерывность музыки, звуки выбиваются, оставляя пустоты: «Как будто бы в тире стрелок удалой // Сбивает фигурки одну за другой».
Понадобилось еще полвека войн и катастроф, чтобы поэт с достоинством принял и «осколочный» мир, и «я» сотканное из противоречий, враждующих друг с другом; принял как норму жизни, у которой есть свои законы и правила, из которых наивысший: «Одаренность осколка // Жизнь сосуда вести»[215].
Не ощущая полноты любви, но жажду любви, полноты веры при тоске по вере, Муни мучился утратой лица, индивидуальности, и эту неполноту нес как расплату за грех, как свидетельство того, что не суждено ему, его поколению осуществиться, вырастить здоровый, плодоносящий колос.
V
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос»
Ответа нет!
Баратынский
Образ сеятеля, что «напрасно семена бросал в бразды», «голодные стада полей», которым «скудные даны на пищу злаки» — Центральный в поэзии Муни. И одна из главных тем в разговорах, переписке с друзьями. Шутливое послание к Ходасевичу, которое Муни писал во время медового месяца, резко ломается, становится трагически-серьезным, стоит автору коснуться этой темы:
Жнецы последних дней, — о злейшая из истин!И тот из нас, кто чист и бескорыстен,Плоды чужих трудов, не сознавая, жнет.А если сеятель рукой своей безвиннойНапрасно семена бросал в бразды,И мы, поднявшись до звезды,Мы, вышедшие жать чредою длинной,Пришли напрасно?! Если семенаЕго при камени упали…
Понятно, почему Ходасевич посвятил Муни стихотворение «В моей стране», открывающее книгу «Молодость».
Там сеятель бессмысленно, упорно,Скуля как пес, влачась как вьючный скот,В родную землю втаптывает зерна —Отцовских нив безжизненный приплод.
Стихотворение-представление, стихотворение-манифест: «Я к вам пришел из мертвенной страны». Программность, значимость его ощущали соратники поэта. Н. И. Петровская писала автору:
«В моей стране» — это самая лучшая Ваша вещь. Попробую почитать ее В<алерию> Я<ковлевичу>. Ничего? Ведь все равно прочтет в книге, а любопытно, что скажет. (11 июля <1907 г.>)[216]
Для нее это стихотворение стало неким эталоном, которым она поверяла другие произведения Ходасевича, в иных случаях вынося приговор: «Это — не Ваше!» Исследователь творчества Андрея Белого А. В. Лавров писал:
Формируя в 1908 г. свою книгу «Пепел», он, разумеется, не мог не заметить «пепельной» тональности поэзии Ходасевича, сказывающейся уже в первой строке первого стихотворения «Молодости» — «В моей стране»: «Мои поля сыпучий пепел кроет»; не мог не распознать сходства той тусклой поэтической палитры, которая стала преобладать в его собственных стихах с атрибутами «мертвенной страны» Ходасевича…[217]
«В моей стране» опубликовано в октябре 1907 г., «Голодные стада моих полей» с его горькой концовкой: «И мне даны сухие злаки» почти год спустя, в № 12 журнала «Русская мысль».
Но вопросы датировки произведений Муни — проблема почти неразрешимая: приходится опираться на косвенные данные — в какой тетрадке записано, каким псевдонимом подписано и т. Д… да и теми мы не всегда располагаем. Не исключено, что Муни написал свое стихотворение раньше или одновременно с Ходасевичем и не пытался или не имел возможности опубликовать его. По счастью, критик Ю. И. Айхенвальд, заведовавший литературным отделом журнала «Русская мысль», с симпатией относился к Муни, понравилось ему и стихотворение неизвестного автора («Голодные стада моих полей» подписано «А. Беклемишев») — и таким образом сразу несколько стихов Муни были напечатаны в журнале. С уходом Айхенвальда ни одной Муниной публикации не появилось в «Русской мысли», хотя литературным отделом и журнала стал заведовать Валерий Брюсов, с которым Муни был в свойстве. Может быть, именно поэтому Муни туда со стихами и не обращался.
Но дело даже не в том, кто первый заговорил о «мертвенной стране». То, что в творчестве Ходасевича было одной из тем, линий, — У Муни становится главной, всепоглощающей идеей, которая с годами ширится, развивается всеохватно. Творчество его рождено тревогой за судьбу поколения духовно бессильного, иссушенного бездеятельностью, развращенного цивилизацией и обреченного на «безжизненный приплод». Как бы радостно-легко ни звучали строки Муни, за ними всегда стоят суровые слова Евангелия:
поле есть мир; доброе семя это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого;
враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы (Матф. 13,38–39).
Эпиграф из Баратынского: «Венец пустого дня…» переключал стихотворение «Голодные стада моих полей» из временного в вечный регистр, указывая: речь идет о конце века, эпохи, последней жатве человечества. Эпитетом «пустой», и — еще более характерным: «пустынный», — Муни определял состояние души, пораженной эгоцентризмом, безверием, безлюбием — сухостью: «блуждает взор бессильный // В пустой небес синеве», «в пустынном небе», «а пустота ночей страшна», «в степи пустынной и бесплодной», «мой взор встречает пустоту», «на берегу пустом живу я, молчалив», «Пустые дни, пустые ночи, // Опустошенная Душа!»
Примеры можно множить: «пустой» или «пустынный» рядом с прилагательными «бесплодный» и «скучный» всегда определяют состояние души, внутреннее состояние, если даже поблизости нет уточняющего «опустошенная душа». «Пустой» или «пустынный» — эпитет знаковый, связывающий стихи Муни, с одной стороны, с творчеством Баратынского, с другой — с произведениями Андрея Белого. В его книге «Пепел» мы читаем: «в сырое пустое раздолье», «в пустое раздольное поле», «последний бог в пустынном мире», «песчаника круглые зерна // Зияют на нивах пустых». А сквозь эпитет «пустой» просвечивают другие — «злой», «бесплодный», то появляясь рядом, то уходя в тень.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});