- Остановитесь, - сказала София, - это уже слишком... вы не должны так унижать себя... - Она не могла продолжать долее: в изнеможении от многих сильных чувств, волновавших грудь ее, она почти упала на диван. Влодин подошел к ней.
- Теперь моя очередь объясниться с вами, сударыня, - сказал он, - я не стану распространяться: граф открыл мне глаза... я беру назад мое предложение - не желая умножить смущения господина Богуслава, я только скажу, что он поступил со мной неблагородно. Кончено. Дайте мне руку вашу и верьте искреннейшему дружеству старого инвалида.
В продолжение этих немногих слов Богуслав исчез; карета его простучала уже под окнами.
Слух о происходившем разнесся по Семипалатскому; по селу вспыхнули огни в окнах, как в ночь на светлое воскресенье, и разносилась шумная беготня из дому в дом; лакейская, кухня, девичья - все, что есть в доме, собралось вместе, все плакало и радовалось.
XXXVI
По Смоленску разносился благовест к ранним обедням. Утренние сумерки лежали еще по длинной улице, ведущей от Днепровских ворот к Молоховским. В гостинице синьора Чапо блистали огни; на дворе была какая-то суетливость; за крыльцом стояла отложенная карета, забрызганная грязью, вероятно, недавно приехавшая; в стороне запрягали шестерку лошадей в дорожную коляску, которую только что выкатили из сарая, а у ворот высокий, седоволосый человек в синем казакине рассчитывался с извозчиком, которому, по-видимому, принадлежала усталая тройка, завороченная к забору, потряхивающая звонким колокольчиком.
Чрез полчаса коляска подана была к крыльцу. Высокий офицер в шубе и белой фуражке, в сопровождении самого синьора Чапо показался в дверях. Человек в синем казакине и другой слуга бережно посадили его в экипаж; первый сел с офицером, а последний на козлы, и - колокольчики звенели уже на Днепровском мосту, а сам синьор Чапо еще стоял за воротами с колпаком в руках, как бы провожая еще глазами давно потерявшуюся из виду коляску.
XXXVII
Расстроенность здоровья не дозволила Мирославцевой встать на другое утро в свое время. Нервическое раздражение выражалось в ее беспокойном взоре, слезы невольно лились, сжатая грудь ее томилась каким-то болезненным страхом. Увы, бедная природа наша - припадки счастия для нее так же болезненны, как и горесть!
В три часа пополудни Маша, горничная Софьи, вбежала, запыхавшись, в комнату ключницы и бросилась почти без памяти к ней на шею:
- Знаешь ли что, Матвеевна, - вскричала она, - молодой Богуслав приехал! Он сидит с барыней в гостиной: барыня плачет и читает какое-то письмо, верно, им привезенное... Ах, Матвеевна, как он хорош... что ежели б... Ах, Матвеевна! - И хорошенькая Маша вертела в руках своих старуху, почти задыхавшуюся от ее поцелуев.
Обоянский сидел с Софьей в ее кабинете, когда отворилась дверь и вошла Мирославцева, ведя за руку Богуслава. Софья, весело разговаривавшая с графом, взглянув на дверь, вдруг вскочила, как вскакивает, говорят, несчастный, пораженный громом, прежде нежели упадет бездыханен. Пламень, мгновенно обхвативший лицо ее, исчез - вся кровь отбежала на сердце.
- Богуслав, - прошептала она едва слышно и невольно подала ему руку.
- Читай, Софья, вот письмо, привезенное ко мне нашим другом, - сказала мать.
Софья опустила руку Богуслава, взяла от матери бумагу и начала читать.
"Почтеннейшая Анна Прокофъевна!
Простите меня! Бог видит мою душу и мое раскаяние. Простите меня! Проведем друзьями остаток дней наших. Да укрепят дети наши союз двух семейств, да будет достояние наше их достоянием. Посылаю к вам сына моего. Пришлите ко мне с ним радость и спокойствие. Сердце мое подавлено. Умоляю вас сжалиться над стариком, который тогда лишь почувствует, что бог простил его, если любезная дочь ваша не погнушается назвать его отцом своим.
Иван Богуслав".
Письмо опустилось к земле вместе с рукой Софии, она опустила глаза, слезы катились крупным градом по лицу ее.
- Какой ответ будет с вашей стороны? - сказал граф матери, пробежав жадными глазами письмо и положив руку на плечо Богуслава, которого чрезвычайное смущение его тронуло.
- Я согласна, - отвечала Мирославцева.
- Ежели так, - продолжал Обоянский, - то день прощения должен быть дном забвения всего тяготящего душу. Святый праведник, - воскликнул он, подняв глаза к небу, - сердце мое чувствует, что ты простил нас... допусти же меня исполнить земной долг твой... я именем божиим благословлю детей твоих. Да будут они соединены!
Софья хотела упасть на колена, казалось, душа ее искала молитвы... Глаза ее, темные и блуждающие, как бы умоляли о пощаде... Она усиливалась что-то сказать, но уже было поздно... Пламенные, полуоткрытые уста ее сомкнулись на устах Богуслава.
Вопль, раздавшийся в комнате Софии, на который в ответ задрожали стены во всем доме, и все люди кинулись к дверям ее - было поздравительное "ура!", излетевшее из широкой груди Обоянского.
С позволения хозяйки, Влодин вошел первым. Он обнял Богуслава, с восторгом поцеловал руку матери и со слезами участия приветствовал прекрасную невесту, прорицая ей счастие на бесконечные лета. Скоро весь дом собрался радоваться, глядя на свою барышню, старушки молились по передним углам, дворовые побежали по селу разносить радостную весть, и через несколько минут рыдающий отец Филипп в праздничной рясе своей показался на крыльце господского дома; Софья поспешила к нему навстречу, и он заключил ее в свои отеческие объятия, призывая благословение божие на юную главу ее.
- Дочь моя, - сказал он, - все село идет поздравить тебя, они знают все, они хотят видеть чудного в нынешний век грешника, добродетельного графа Бориса Борисовича, с которым я, сглупа, запросто обращался, как с купцом; они хотят видеть и жениха твоего, дочь моя, они плачут горячими слезами, но жаль, что подобные слезы посещают человека редко!
Через час пространный двор Семипалатской усадьбы наполнен был волосатыми головами крестьян и женскими повязками всех сортов; стена старейших тесно обступила крыльцо; между ними отличались: семипалатский староста, Козьма Феофанович - причетчик из села господ Озерских, который и повез потом радостную весть о сем к Людмиле Поликарповне и ее батюшке и ко многим другим. На крыльце стояла Софья за руку с Богуславом, приветствия закипели розним разноголосым говором, передние головы на просторе кланялись, задние кивали, крестились и молились, призывая на главу своей благодетельницы и прекрасного ее жениха святое имя божие, благословляющее браки.
XXXVIII
Наступивший вечер был первый вполне счастливый вечер в жизни семипалатских друзей. Рана Богуслава еще заставляла страшиться за его здоровье. Но самый страх этот был сладостен. Нежнейшая озабоченность блистала в чистых взорах Софии. Она не могла не любоваться воскреснувшим страдальцем; вспомнила свидание с ним в лазарете.
- Оно дорого стоило мне, - говорила она. - Богуслав должен много любить меня, чтоб вознаградить всю муку, мной тогда испытанную.
Обоянский весело и говорливо распространялся о старой жизни своей, о своем чудном сне, о предприятии загладить соделанное зло, о князе Бериславском, о путешествии с ним до Смоленска.
- Здесь он был мне весьма полезен, - продолжал граф, - он узнал еще в лагере под Красным, что приехавший туда полковник Богуслав искал руки Мирославцевой; я побоялся вас видеть, чтоб лишним волнением не изменить себе, но уже полюбил вас с самой той минуты. В Смоленске Евгений мой узнал от Тоцкого, что Богуслав взят в плен. Мы кинулись снова к князю Понятовскому и удостоверились в справедливости слышанного. Здесь достойный муж сей доказал нам всю благотворительность прекрасной души своей; он заставил меня откровенно рассказать ему все, плакал вместе со мной, исходатайствовал охранный лист Семипалатскому, о чем вы совсем и не знаете, и для большой еще безопасности упросил, чтоб назначили его под госпитали для раненых. Он познакомил меня лично с бароном Беценвалем. ("На честь которого я надеюсь, - сказал он мне, как на собственную, вы будете таким образом близко от любящихся молодых людей, будете иметь возможность утешать их обоих, не удаляясь и от цели вашей".) Он дружески обнял меня, прощаясь, и сердечно пожелал мне успеха; желание его было искренно - оно исполнилось.
Друг мой, архимандрит, узнал между тем, что в числе послушников в его обители есть один из семипалатских уроженцев; он послал его разведать на счет ваш, и тот, по возвращении, уведомил подробно как о занятии Семипалатского французами, так и о вашем удалении к Антону, которого жилище было хотя ему не известно, но проселок, при коем оно построено, знал хорошо и в молодости хаживал нередко в Семипалатское этой дорогой вместе с Фомой, братом вашего Антона. Получив благословение от друга, я взял моего Ивана и отправился в сопровождении монастырского служителя в дикую пустыню, в которой обрел мое счастие. Проводив все опасные места, он оставил нас, приказав держаться к месяцу, и мы, не более как версту отошед, нашли вас. Представьте радость мою, если можете: словами нельзя выразить ее. Я проплакал целую ночь сладкими слезами благодарности Вышнему, я был под одной кровлею с Мирославцевыми!
