– Эй, боец! – обернувшись и заметив Синцова, закричал командир. – Давайте сюда! Помогите вытащить! А ну, быстрее!..
Синцов невольно послушался этого повелительного окрика и, подойдя, взялся за задний буфер. Они нажали вместе, и машина выехала из колдобины.
– Ладно, спасибо, – сказал командир, разгибаясь и отряхивая от грязи полы шинели.
Синцов тоже разогнулся, и они встретились глазами.
Перед ним стоял Люсин, живой, здоровый, точно такой же, каким был раньше, Люсин, но только не с двумя, а с тремя кубиками на петлицах. Они оба были удивлены, и, кажется, Люсин даже сильнее Синцова.
– Люсин! Здорово!
Они пожали руки друг другу, все еще продолжая удивляться.
– А мы тебя уже списали в без вести пропавшие...
– И жене сообщили?
– Вот этого уж не знаю... Где ты был?
– Только вчера из окружения вышел... Куда едешь? В редакцию? Где она теперь?
Люсин наконец отпустил руку Синцова. Оттенок первого волнения исчез с его лица и заменился чувством превосходства.
– Когда уезжал на передовую, была в Перхушкове.
– Да это же под самой Москвой! – воскликнул Синцов, даже и сейчас все еще до конца не осознавая, как приблизился фронт к Москве.
– Ну да!.. А где же еще? А вот пробыл пять дней на передовой, и ночью в политотделе армии сказали, что редакция уже не в Перхушкове. Не то в Москве, в «Гудке», не то за Москвой, по Горьковской. Мы последнее время были в поезде, так что, возможно, поезд и перегнали. А может, и в Москве. Вот какие дела! – бодро сказал Люсин.
Бодрость эта происходила оттого, что он несколько дней подряд сидел на передовой и теперь, отдыхая от чувства опасности, встряхнувши перышки, как воробей, ехал обратно в редакцию с планшетом, полным материалов.
– А ты куда сейчас шел-то? – спросил Люсин и, вглядевшись в исхудавшее лицо Синцова, добавил: – Да, можно сказать, что от тебя половина осталась!
– Куда? – переспросил Синцов. – Теперь, раз тебя встретил, туда же, куда и ты, – в редакцию. Довезешь?
Всего пять минут назад он был совершенно уверен, что его путь лежит вот к этим двум, уже видневшимся крайним домам деревни и больше никуда, а сейчас ему показалось бы странным всякое другое намерение, кроме намерения ехать в свою собственную редакцию вместе с этим свалившимся с неба Люсиным. Встреча с Люсиным была сама судьба, и, конечно, судьба счастливая. Кто бы в ту минуту на его месте усомнился, что это так?
– Конечно. Садись, – на самую маленькую, крохотную секунду запнувшись, сказал Люсин. – Правда, «эмка» не моя, из политотдела армии, но подвезет... Правда, тут шоферам на днях драконовский приказ вышел: никого не подсаживать, – ну да, я думаю, ничего, а?.. – обратился он к шоферу, который стоял рядом, вытирая тряпкой руки.
– Да уж ладно! – радуясь счастью этого вдруг встреченного человека, улыбнулся шофер. – Тем более, если что, вы на себя возьмете! – добавил он и, открыв дверцу машины, освободил для Синцова место рядом с занимавшим половину заднего сиденья дорожным скарбом.
Шофер сел за руль, Люсин рядом с ним, а Синцов, поерзав плечами, втиснулся на заднее сиденье; из горы накрытых плащ-палаткой вещей ему на колени с грохотом свалились котелок с остатками пригорелой каши, ложка и автомобильная фара.
– Вы под ноги пихните, – обернувшись на грохот, сказал шофер. – Тут одну машину разбомбило, я кое-что раскулачил с нее.
Они ехали довольно быстро. И Синцов подумал, что так часа через три они могут оказаться в самой Москве. Почти неправдоподобным казалось, что всего двое суток назад утром, в это время, он был в плену... А через три часа будет в Москве... Это было почти невероятно, так же как и то, что впереди него сидел Люсин и что машина везла их в их собственную редакцию.
У него даже появилась, наверное, несбыточная, но все-таки как в лихорадке заколотившая его надежда: а вдруг Маша никуда не уехала и он через несколько часов увидит ее?
– Слушай! – окликнул Синцов Люсина. Хотя, в сущности, они раньше знали друг друга всего-навсего неполные сутки, но все пережитое с тех пор на войне добавило к этим суткам такую силу давности, что она с первой же минуты заставила их обоих говорить друг другу «ты». – Слушай! – Синцов в таких вещах был прямолинеен. – Ты не обиделся на меня тогда, под Бобруйском?
Он слишком много горя хлебнул с тех пор сам, чтобы задним числом чувствовать себя неправым перед Люсиным, но теперь он лучше, чем тогда, понимал, как трудно пришлось Люсину под Бобруйском, и не хотел оставлять между собой и им даже тени обиды.
Люсин расхохотался, не поворачиваясь к Синцову, и хохотал, пожалуй, чуть дольше, чем следовало человеку, который в самом деле нисколько не был обижен.
– Нашел о чем говорить! – сказал он сквозь смех. – Во-первых, я и забыл давно: в стольких переплетах с тех пор был! А во-вторых, наоборот, благодаря тебе получил боевое крещение.
«Благодаря тебе» как раз и было признаком незабытой обиды, но Синцов в ту минуту не обратил на это внимания.
– А знаешь, я потом встретил того капитана-танкиста, и он...
– Смелый мужик, но холера! – перебил Люсин.
– Нет, ты слушай! Он говорил даже, что они тебя к медали представили, но потом, когда ты в редакцию вернулся, похерили.
– Ну и наплевать! – сказал Люсин, хотя ему было вовсе не наплевать. И, обернувшись к Синцову, раздвинул борта шинели. – Видал?
На груди у него была новенькая медаль «За отвагу».
– И без их помощи получил!
– За что?
– За ельнинские бои. С начала до конца в одной дивизии просидел. И угадал: как раз она Ельню и взяла. Командиру дивизии – Героя, а мне – медаль!
Он непроизвольно сказал о командире дивизии и о себе так, словно только о них двоих и стоило говорить.
– Значит, не ругали меня танкисты! – Люсин не удержался и возвратился к приятной для него теме.
– Нет.
– А что они еще говорили?
– Да больше ничего. Разговор о тебе так, мельком зашел, – сказал Синцов, не заметив, как этим «мельком» задел Люсина. – Не успели поговорить, через два часа опять в окружение попали.
И он стал вперемежку рассказывать о двух своих окружениях – о первом и о втором.
Люсин несколько раз перебивал его через плечо вопросами и замечаниями и, только когда Синцов сказал о письмах, отправленных с Мишкой Вайнштейном, опять повернулся всей грудью:
– Да ну? Вот где он был, оказывается! А его потом искали, искали... Никаких следов! Пропал!
– Пропал... – глухо, как эхо, повторил Синцов, на секунду явственно, как живого, увидев перед собой Мишку, заботливо засовывающего в карман гимнастерки листки того, недошедшего, значит, письма. Пропал... А тогда казалось, что все будет наоборот...
– Пропал! – повторил Люсин. – А ты что, не знаешь?
– Откуда ж я знаю?..
– Ну да, конечно.
– Ну ладно, бог с ними, с моими баснями! – вдруг посреди рассказа прервал себя Синцов, вспомнив слова старшего лейтенанта и с облегчением подумав о перемене в положении, которая произошла между тем Синцовым, который сидел ночью в избе и выслушивал подозрительные вопросы старшего лейтенанта, и тем Синцовым, что ехал сейчас вместе с Люсиным в Москву. – Расскажи, что в редакции, а главное, что на фронте творится, и в Москве, и вообще...
– На фронте, насколько я понимаю, дерутся, – сказал Люсин. – Немцы жмут, а мы деремся. Что же нам больше делать?
Хотя положение в армии, из которой он возвращался, на самом деле было тяжелым и она отступала под ударами немцев, но Люсин, проведя последние дни на передовой, несмотря ни на что, возвращался в редакцию в лучшем настроении, чем уезжал. Он уезжал тогда в неизвестность, в пучину слухов о происшедшей катастрофе, но даже самая тяжкая действительность отступления все-таки вблизи оказалась лучше того, что он представлял себе издали. Кроме того, он возвращался живой и здоровый... Он ответил Синцову правду, хотя и выразил ее с некоторой развязностью человека, спешащего подчеркнуть свою бывалость.
– А что в Москве, не знаю. Возможно, кое-кто и в штаны наклал, были такие настроения, когда я уезжал. Приедем – увидим, – добавил он с интонацией ревизора.
Тем временем они проехали мост, по сторонам которого зарывали в землю бетонные коробки дотов, потом миновали противотанковый ров и уходившую за горизонт полосу сваренных из рельсов рогаток, потом несколько рядов кольев, приготовленных под колючую проволоку, и снова еще не врытые в землю бетонные коробки дотов.
– Всюду строят. Я тоже вчера из окружения прямо на стройбатовцев вышел, – сказал Синцов.
Неизвестно, как бы повернулось дело, не начни он этот разговор, но он начал его, а начав, неотвратимо добрался до того места, из которого Люсину стало окончательно ясно, что он везет с собой в Москву человека без документов.
Конечно, Люсину, попавшему на фронт в первые дни войны, такие случаи были не в новинку, но зато ему в новинку было то, что именно он, Люсин, а не кто-нибудь другой, и именно сейчас, когда немцы под Москвой, на свою ответственность везет в Москву человека, вышедшего из окружения безо всяких документов. Собственно говоря, мысль о такой возможности возникла у него сразу, в первую же секунду, когда Синцов спросил: «Довезешь?» – и этой мыслью и была вызвана та крошечная пауза, которую сделал Люсин, прежде чем сказать: «Конечно!» Но тогда, когда они садились в машину, у него не хватило духу сразу спросить об этом: в повадке Синцова было что-то такое уверенное, что язык не повернулся. А теперь Синцов сам запросто рассказывал, что у него нет никаких документов. Да еще ругал этого старшего лейтенанта, который, по мнению Люсина, может, и был дурковат, но в общем-то действовал правильно.
