Он повернулся к Луцию.
— Хочешь сенца? Уши серого опустились.
— А крылышко цесарки?
Длинные уши вновь встали торчком. Осел облизнулся.
— Что ж, это будет повкусней. И, наверное, ты не откажешься от хлеба? — продолжал Голиас. Осел копытом провел шесть черточек на дороге.
— Ах, шесть кусков. И кружку эля, чтобы промочить горло?
Осел протрубил одобрительно, и Голиас махнул рукой.
— Настоящее представление бродячего цирка. Правда, Шендон?
Похоже, идея эта пришлась ему по душе. Я не разделял его восторга. Мне хотелось поскорее покинуть город, где на каждом углу нас подстерегали несчастья.
— Поторопимся. Не стоит дожидаться, пока нас оберут, — предложил я. — Кажется, на соседней улице есть постоялый двор.
Мы наскоро перекусили. Не забыли и про Луция, которому тайком принесли еду в стойло. После завтрака немедленно отправились в путь. Паруар остался позади.
За пределами города Голиас, искусный игрок в кости, оказался без заработка. О путешествии в карете нечего было и думать. Я опасался, что Голиас купит лошадей для езды верхом, вытряхнув всю нашу мошну. Но, как он сам заметил, проще нам плестись за ослом, чем заставить кобылу умерить шаг ради его неторопливой поступи.
Джонса не надо было вести за собой на веревке. Однако, чтобы не привлекать внимания, Голиас все же купил веревку и обвил ее вокруг ослиной шеи. Еще когда мы вели нашего четвероногого спутника по узким улочкам Паруара, я проникся к нему сочувствием. Побывав однажды в шкуре животного, я понимал всю глубину трагедии Джонса. Я также сознавал, что предо мною не просто человек в ослиной шкуре. Я знал, что его ум, его душа находятся в состоянии войны с ослиным обликом. Но человеческие силы в такой борьбе со временем иссякают. Против человека восстает не только пятая колонна ослиных инстинктов, но гораздо более опасный враг. Деградация наступает незаметно. Сначала вы всецело воспринимаете ваше новое положение как позорное. Затем вы осознаете его неестественность только разумом, так как новые ощущения становятся привычными. И, наконец, вам перестает казаться, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Вы стали животным и не сомневаетесь, что это в порядке вещей. У меня сжалось сердце, когда Джонс вдруг стал упираться, не желая сворачивать за угол. Упрямился-то вовсе не Луций. Осел брал верх над человеком.
На следующее утро, пройдя Эрек, мы переправились через темные, беспокойные воды Лонг Ривер — реки примерно в милю шириной. Эрек считался большим городом, но западный берег реки был малонаселен. Дорогу с обеих сторон обступали густые заросли.
— Стрелка на перекрестке показывает, что до Тройновонта двадцать миль, — заметил я. — Как ты думаешь, мы успеем к обеду?
— Если будем так ползти — конечно, нет. Взбодрись-ка, Луций. Или, клянусь Шейлоком, я вырежу из тебя кусок мяса.
К моему сожалению, дорога, хоть и была проложена вдоль реки, но на значительном от нее расстоянии. Местность была равнинная. Идти было легко, но скучно. И на дороге мы не встретили никого интересного. Только одна особа запомнилась надолго.
Женщину эту окружала целая свита, но взор ваш поневоле приковывался только к ней. Разве можно не заметить на небе полную луну? А она блистала, как полная луна. Она была ослепительна, как луна зимней ночью, и знойна, как солнце над полем летним полднем. Лениво развалясь, она покоилась в пестро изукрашенной будке на спине слона. Ее красота ошеломляла. В сердце ее царил холод, а очи были полны жаркой страсти. Насурьмлена и нарумянена она была донельзя и, с ювелирной лавкой в смоляных волосах, могла бы выглядеть нелепо. Но была прекрасна. Сразу понятно, что это не продажная куртизанка, но хищная птица высокого полета.
Мне захотелось спрятаться за спину дуэньи, если бы таковые оберегали мужчин. Мы посторонились, чтобы дать место процессии.
— Кто это?
— Какой-нибудь правитель на выезде. — Голиас пригляделся внимательней. — Да это Семирамида! Сама царица Семирамида. Нам лучше уйти с дороги. Посторонись, Луций! Как бы тебя не раздавили…
Да, такая опасность существовала. За королевой шествовали верблюды и слоны; до нас доносилось ржанье лошадей. Я стоял, засунув руки в карманы, и с любопытством рассматривал процессию. Едва Семирамида поравнялась с нами, Голиас почтительно снял шляпу. Она небрежно покосилась на него, как если бы ей довелось заглянуть в плевательницу. Я обернулся к Голиасу: что, получил? Но внимание мое отвлек Луций. Осел опустился перед царицей на колени, а потом склонил шею, пока головой не коснулся земли. Заметив, как он кланяется, Семирамида остановила слона. Ярко одетые седоки в пестрых будках, животные в пестрых сбруях — все сгрудились за ней. Мы нерешительно переглянулись. Тем временем царица обратилась к нам:
— Вы дрессировали это животное?
— Да, мадам.
Дотоле ни одну женщину в своей жизни я не называл «мадам». Она была первой.
— Вы, наверное, лжете, — решила Семирамида. — Вам самим не мешало бы поучиться хорошим манерам.
Как же вы можете прививать их неразумным созданиям?
Я предпочел не отвечать. Однако придворный из ее свиты не упустил возможности вставить словцо.
— Вне сомнений, ваше высочество, — заявил он, — это непроизвольная дань вашему величию и красоте.
На том бы дело и кончилось, если бы в разговор не вмешался Луций. Весьма выразительно проревев, он трижды кивнул длинноухой головой в знак согласия с придворным.
Семирамида задумалась. Затем она сошла с трона — и встала на голову слону, высокая, прекрасная и устрашающая. Приказав слону опуститься, она ступила на землю.
Я вопросительно взглянул на Голиаса; он пожал плечами. Итак, мы стояли в ожидании, пока царица нарвала несколько охапок зелени. Мне так и хотелось пнуть ишака ногой, но я сдержался. Он встал и вытянул шею. Семирамида подошла к нему. Еще сегодня утром Луций, побрезговав сеном, сожрал мой завтрак. Теперь же он сжевал и проглотил дочиста весь этот силос из листьев и пыльной травы, которым его угостила дама. На сладкое он лизнул ей руку выше локтя.
Царице это понравилось. Выражение ее лица не смягчилось, но сделалось менее холодно.
— Милый мальчик, — промурлыкала она, — милый. Ты многое понимаешь. А что ты еще умеешь? И тут Луций подмигнул ей. Я забеспокоился.
— Мы научили его подмигивать всем женщинам, — промямлил я.
Меня позабавило убийственное равнодушие, с каким она отнеслась к Голиасу, но, когда настал мой черед, мне стало не до шуток. Властность и ум, выражавшиеся в ее взгляде, сочетались с редкостной чувственностью. Именно эта гремучая смесь и заставила меня вдруг осознать, что меня она вряд ли считает мужчиной. Кровь бросилась мне в лицо — и тогда удовлетворенная Семирамида вновь обратилась к Джонсу:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
