— Может быть такое?
— Ничего невозможного. Известен случай — в Северном море английский пароход подорвался через пятнадцать лет после первой мировой войны. А после второй только четырнадцать лет прошло.
— Что же, недоработали вы, пахари моря?
— Почему недоработали? Наша совесть чиста. Однако случайности не исключены. К счастью, к нам плывет всего-навсего коряга.
— Точно, коряга, — подтвердил подошедший к нам Володя.
Мы все вновь уселись на песке. Он еще хранил дневное тепло, и сидеть на нем было приятно.
— А что, если бы мина? — спросил Желтовского Володя.
— Ну что, — спокойно пояснил тот, снимая очки, — если бы волна накатила ее на берег и кувыркнула о камешки, наша с вами беседа закончилась бы навсегда. Еще, глядишь, и санаторию досталось бы…
— Смотрите! — вдруг вскрикнул Володя, вскакивая.
Качающийся на прибрежной волне предмет был уже в каких-нибудь двадцати — тридцати метрах от берега, и, хотя было уже совсем темно, разглядеть его теперь можно было лучше, чем раньше. Что-то круглое, прямые отростки наверху…
— Мина! — поднялся Желтовский.
— Володя, куда? — ахнул я, видя, что Петрович снова бежит к воде.
— Лейтенант, назад! — властным командирским голосом прокричал Желтовский. Но Володя не слушал. Бежал к качающейся на воде черной округлости с прямыми рожками поверху, которая то скрывалась под набегавшей волной, то вновь показывалась над нею.
— Пропадет парень… — растерянно пробормотал Желтовский. — Надо не к мине, а от нее, людей предупредить… — И вдруг по-молодому резво помчался вслед за Петровичем к воде.
Я растерялся: спешить за Желтовским, чтобы удержать Володю, или бежать в санаторий, предупредить?
Я вбежал в воду и остановился, увидев, что Желтовский и Володя не спеша идут обратно.
— А ведь и в самом деле коряга! — сказал Желтовский, поравнявшись со мной.
— Пень сосновый с сучками, — уточнил Володя. Вид он имел несколько сконфуженный.
«Володя, Володя, — подумалось мне, — как жаждешь ты подвига! Но подвиг без необходимости — не подвиг. Впрочем, ты был уверен, что необходимость есть».
— А где же капитан? — удивился Желтовский.
И впрямь Иванникова с нами уже не было. Никто не заметил, когда и как он исчез с пляжа.
Мы посидели еще немножко на песке, поговорили о том о сем. Но становилось уже прохладно, и мы решили вернуться в санаторий. Когда мы шли обратно, нам навстречу попался Иванников.
— А я за вами! — как ни в чем не бывало заявил он. — Кино начинается.
— Куда же вы исчезли? — поинтересовался Желтовский.
— За спичками ходил.
— Допустим…
— А что, что? — как-то весь встрепенулся Иванников. — Вы подумали, я испугался мины?
— Это вы подумали, а не мы! — съязвил Желтовский.
Иванников не нашелся, что ответить.
С того случая он как-то откололся от нашей компании, почувствовал себя в ней совсем чужим.
Был ли Иванников трусом от природы? Не знаю… Как-то однажды, еще до того случая на пляже, он рассказывал, что, будучи курсантом, храбро ринулся один на нескольких хулиганов, оскорбивших его и девушку, с которой шел. Верю, эту историю он не выдумал. Но Иванников, видимо, относится к тем людям, которые, может быть, и способны пойти на все, если затронуты они лично, но не решатся и на малую долю риска, если дело касается других.
Я гляжу сейчас на эту старую и в общем-то ненужную мне карточку и размышляю: а что, если дело дойдет до более серьезных испытаний, перед которыми в любой день можем быть поставлены мы все? За Володю Петровича я уверен. А вот Иванников… Как важно воспитать в себе чувство готовности к неожиданному, грозному для всех!
Стоит ли и дальше хранить фотокарточку, напомнившую обо всем этом? Не таким уж выдающимся событием в моей жизни был тот разговор на пляже и маленькое происшествие, кончившееся вполне благополучно. Порвать? Я не люблю беречь случайные курортные снимки. Это единственный сохранившийся из них. Но может быть рассказать об этой истории сыну? Рассказать, чтобы он стал схож с лейтенантом Володей Петровичем не только именем.
Интересно, каков сейчас Петрович? Почему-то я уверен, что он продолжает служить в армии, и успешно. Помнит ли он про тот вечер, когда с безрассудной храбростью бросился в воду, готовый на риск ради других?..
Глава восьмая
ПРИКАЗ ОЖИДАЕТСЯ
1Медь оркестра заполняет все вокруг величавой мелодией «Интернационала». Я стою навытяжку, приложив руку к козырьку фуражки. Как всегда, когда слушаю наш партийный гимн, я взволнован. Он звучит не только в моих ушах — в самом сердце. И часто при звуках «Интернационала» я вспоминаю, как услышал его впервые в жизни — малышом-первоклассником, зимой девятнадцатого года, когда сибирский наш город, где тогда жили мои родители и где родился я, освободили от белых. На площади перед собором хоронили коммунистов, расстрелянных колчаковцами перед уходом. Протиснувшись в толпе с несколькими приятелями вперед, я смотрел на гробы, обитые кумачом, стоявшие у края только что вырытой в мерзлой земле братской могилы. На них с посеребренных инеем ветвей медленно слетали и опускались на алое белые хлопья. И все мое ребячье существо в ту минуту было наполнено неведомой мне прежде мелодией, грозной, зовущей к каким-то еще непонятным мне высотам. Все во мне пело тогда: «Весь мир насилья мы разрушим…» Может быть, уже тогда я впервые, нет, не просто узнал, а своим мальчишеским сердцем почувствовал, как прекрасно и свято дело тех людей, песня песен которых — «Интернационал».
«И если гром великий грянет…» — громово взывают трубы. Я слушаю, стараясь, чтобы ни на миг не дрогнула рука, поднятая к околышу фуражки, а в памяти встает белое снежное поле под Корсунью в феврале сорок четвертого года, поле с темными пятнами свежих, еще не запорошенных воронок. Поле, за далеким краем которого зарылась в мерзлую землю эсэсовская дивизия — на нее мы должны наступать. Траншея, в которой я стою вместе с бойцами, готовыми к атаке. Яростный грохот батарей позади, только что начавших артподготовку. И то, как где-то в глубине моего существа в эту минуту тревожного ожидания, когда не хочется думать, пройдешь ли живым до конца боя, где-то в самой, сокровенной глубине души звучит: «Это есть наш последний…»
«…Воспрянет род людской!» — в последний раз возвещают трубы. Я отрываю ладонь от головы. Вольно! Опершись руками на парапет трибуны, обтянутой алой тканью, гляжу вниз, в стороны, где толпится народ: еще секунду назад все головы были неподвижны, толпа была похожа на неожиданно замершее море. Сейчас по этому человеческому морю проходят легкие волны, и негромкий гул голосов похож на ровный шум катящихся валов в слегка ветреную погоду.
Митинг окончен. Но все мы, представители городских властей и командования гарнизона, не спешим уйти с трибуны. Праздник продолжается. Праздник освобождения города от оккупантов в сорок четвертом году. Рядом со мною стоит, чуть сутулясь, полноватый полковник, на его висках — серебро седины, на кителе — широкая, размером чуть ли не с ладонь — колодка орденских планок — повоевал на своем веку старик. Это командир дивизии, когда-то освободившей город. Возле него несколько пожилых уже людей в штатском — ветераны этой же дивизии. И полковник, и все они приехали из разных мест на праздник по приглашению городских властей. В скольких городах на таких праздниках имею право быть я? Трудно даже подсчитать… Да и что подсчитывать. Меньше всего мы, кто воевал, думали тогда о будущих почестях. Да не заботимся о них и сейчас. «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди…»
Оркестр играет что-то веселое. Сквозь эту мелодию временами прорываются слова разных песен, которые одновременно запевают молодые голоса то тут, то там в толпе, заполнившей всю небольшую площадь при въезде в наш городок: в нем центр начинается прямо с окраины, где в крутых скалистых берегах течет бурная, сбегающая с гор, лихо, в пене, скачущая по камням речка. В город ведет перекинутый через нее однопролетный мост, и сразу от моста начинается наша главная городская площадь, на которой — старинный костел, рядом — дом с тремя башенками, на протяжении истории бывший резиденцией городских властей, попеременно австрийских, польских, венгерских, ибо городок при перекраивании границ то и дело попадал в новое государство. Сейчас в этом здании — городской совет, и на старом его флагштоке, видавшем разные флаги, ветерок полощет ало-голубое знамя Украинской республики, поднятое сегодня по случаю праздника. Перед горсоветом и высится та трибуна, на которой мы стоим. Сейчас, пока играет музыка и все ждут продолжения празднества, я всматриваюсь в толпу, заполонившую все пространство возле трибуны. Где-то в толпе должен быть сын. Еще в начале митинга я заметил его — он стоял вместе с Фаей и еще с какими-то парнями и девушками. Теперь линию электропередачи тянут уже совсем близко к городу, и наш Владимир часто наведывается домой.
