Выйдя на параллельную Московской Почтовую улицу, он смешался с вечерними пешеходами и медленной расслабленной походкой, словно подчеркивая свое полное спокойствие и равнодушие ко всему окружающему, зашагал вниз по направлению к почтамту. Он двигался примерно по тому же самому пути, что и Якушев несколько часов назад. У двухэтажного дома, капитально сложенного из красного кирпича, про который в Новочеркасске говорили «износу нет», он остановился и, спокойно оглядевшись по сторонам, перешагнул деревянный порог зеленой калитки. Очутившись в совершенно лысом от растительности дворе, где не было ни одной клумбы с цветами и ни одной грядки, как это бывает у тех домов, где обитает много жильцов, не заинтересованных в украшении бытия своего, и из которых никто не желает либо не имеет времени покопаться на клумбе, полить деревцо или высадить цветы, человек этот быстро скрылся в дальнем подъезде. Там, сняв фуражку, он стал медленно подниматься по лестнице с выбоинами на цементных ступенях. На втором этаже у добротно, обитой черным дерматином двери остановился и, мельком взглянув на номер квартиры, решительно нажал кнопку звонка. После длительного молчания за дверью раздались шаркающие шаги, звяк сбрасываемой цепочки, и на пороге появилась фигура пожилого человека в напахнутом выцветшем банном махровом халате, чуть перекошенная от того, что корсет заставлял его держать правое плечо выше левого. Жалкие пряди оставшихся волос прикрывали розоватую лысинку. Дрогнули растянутые в изумлении тонкие бескровные губы:
— Вы… — прошептал он растерянно. — Вы, Михаил Николаевич, — и поперхнулся. — А как же…
— Как же плакат немецкой комендатуры, на котором за мою голову обещают каждому лояльному гражданину Новочеркасска одну тысячу рейхсмарок? — быстрым шепотом спросил Зубков, не дожидаясь приглашения, вошел в коридор и на глазах у обомлевшего хозяина захлопнул за собой дверь на стандартный замок с цепочкой. Он вдруг увидел, что хозяина бьет мелкая дрожь, и снова иронически усмехнулся: — Ради бога, не будите свою супругу, дорогой Степан Бенедиктович. В какую комнату нам пройти, чтобы поговорить?
— Вот, вот сюда, — заикаясь от волнения, ткнул тот пальцем в одну из трех дверей, и Зубков ее открыл.
Это был небольшой кабинет, с письменным столом, книжным шкафом и канареечного цвета диваном. Присев на диван, Зубков спокойно расстегнул верхние пуговицы рубашки, достал из кармана носовой платок, пахнущий духами, отер им вспотевшее лицо. Хозяин наблюдал за каждым движением гостя, и гладко выбритый его подбородок вздрагивал во время этой томительной паузы от волнения, а лицо становилось каким-то застывшим, пергаментным. Из соседней комнаты донесся женский голос:
— Степан, у тебя там кто?
— Это из техникума, Ксюша, — беря себя в руки, откликнулся Залесский. — Мы сейчас побеседуем, и я к тебе приду. Жена, — прошептал он для Зубкова и кивнул розовой лысинкой, кожа на которой напоминала яичную скорлупу, — Вероятно, ее не надо волновать сообщением о вашем присутствии в моем доме, Михаил Николаевич?
— Пожалуй, так, — согласился Зубков и, придвигая к себе стул, спросил: — Я сяду здесь, можно?
— Да, да, — встрепенулся Залесский, продолжая стоять, и вдруг с откровенной сухостью в голосе сказал: — Так я вас слушаю, — давая этим неожиданному пришельцу понять, что он не собирается тратить на встречу с ним много времени.
Зубков это прекрасно уловил и, щуря холодные зеленоватые глаза, усмехнувшись, проговорил:
— У меня к вам есть две просьбы, Степан Бенедиктович, но сначала хочу узнать, вы видели, конечно, расклеенные на заборах и афишных тумбах листовки с моим портретом?
— Нет… то есть да, — поправился хозяин.
— Стало быть, знаете, какой я теперь популярностью пользуюсь у немцев. На их снимках я изображен с усиками. Так вот, я решил утратить всякое сходство с тем Зубковым, который на портретах запечатлен добросовестными фотографами. Ведь могут же существовать в оккупированном Новочеркасске два Зубковых? Один тот, что на листовках, а другой, что сейчас возник перед вами. Из сего следует, что мне нужна бритва, чтобы освободиться на ваших глазах от этих самых банальных усов. Это первая моя просьба.
Залесский чуть улыбнулся и тотчас же принес бритву, помазок и мыло. Пока Зубков сбривал свои усы перед поставленным для этой цели на красное сукно письменного стола дорожным зеркалом, Залесский безотрывно следил за каждым движением своего бывшего ученика. Когда бритье было закончено, гость провел ладонью по тому месту, где были только что маленькие усики, а теперь розовела гладкая кожа, остался удовлетворенным и благодарно посмотрел на своего бывшего учителя, который с помрачневшим видом собирал и уносил бритвенные принадлежности. Залесский вернулся и, теребя на махровом халате широкий пояс, тихо спросил:
— А вторая ваша просьба, Михаил Николаевич? В чем она заключается?
— Вторая? — переспросил Зубков, продолжая ощупывать до синевы выбритый подбородок. — Вторая просьба, любезный Степан Бенедиктович, это крайне вынужденная обстоятельствами просьба. Я низко бью челом. Дайте мне возможность отсидеться у вас до утра, до той самой минуты, когда займется рассвет и закончится пресловутый комендантский час, так надоевший и народу русскому да и земле донской. Крайне не хочется, чтобы из подворотни в меня палил какой-нибудь полупьяный полицай, которому так бы хотелось получить награду за мою голову. Одним словом, оставьте меня здесь до утра, Степан Бенедиктович. Я проведу эти часы в идеальном бодрствовании. Буду любоваться вашей библиотекой, листать забытые страницы классиков.
Сказав это, он обернулся и бросил быстрый взгляд на хозяина. И увидел совершенно иное лицо, лицо безвольного, растерявшегося человека. В блеклых глазах Залесского стыл ужас. Они словно подернулись ледяной пленкой, а тонкие, обычно всегда болезненно-бледные губы превратились в одну бескровную линию.
— Простите, — пролепетал Залесский этими с трудом повинующимися губами, — простите, Михаил Николаевич… Но это невозможно. Я не могу оставить вас у себя до утра. Извините, целый ряд обстоятельств. У меня тесно… больная жена… рядом староста, стрекулист этакий, проживает, который все вынюхивает… А в первом подъезде офицер из комендатуры немецкой даже. Вот видите, ситуация какая. Вы лучше уж к Башлыкову сходите… Может быть, он, — и Залесский с подавленным видом развел руками. — Хотите, дам адрес.
Зубков встал из-за стола, вздохнул, набрав перед этим полную грудь воздуха, и огорченно посмотрел на своего бывшего учителя. Жалкая фигура опустившего стыдливо глаза Залесского не возбудила в нем ни жалости, ни отвращения.
— Эх, Степан Бенедиктович, Степан Бенедиктович, — сказал он ему, — а ведь когда-то за ваш высокий лоб и череп мыслителя мы, студенты, называли вас Сократом. Как же время меняет людей. Никто не знает, каков человек, пока тот не попадет в жестокие испытания… Слухи до меня дошли, которым я не верил до нашей сегодняшней встречи.
— Какие же, Михаил Николаевич? — не поднимая головы, спросил Залесский.
— Будто бы вас вызывали в комендатуру и предложили новый букварь для школьников донского края написать. И будто бы на его первой странице будет портрет негодяя Гитлера и подпись под ним: «Великий фюрер Германии — избавитель донского казачества от ига большевизма». Так ли это?
Залесский молчал.
— Не соглашайтесь, Степан Бенедиктович, — коротко проговорил Зубков. — От души вас прошу, христом-богом, что называется, не соглашайтесь.
Залесский молчал.
— Стало быть, правду я говорю, если вы безмолвствуете, — закончил Зубков. — Ну, так что же? Спасибо и за бритье. А теперь откройте мне дверь. Прощайте, Степан Бенедиктович… Что бы было с русским народом и с донским казачеством в том числе, если бы все мы вот так?.. — И с этими словами Зубков вышел в открытую дрожащими руками хозяина дверь этой душной квартиры.
На улице его обдал прохладный ветерок. В нем смешивались запахи земли с неистребимыми запахами города, которые так четко оживали в ночной тишине. Это были запахи пекарен и остывающих от дневного тепла тротуаров, опадающих листьев и свежевыпеченных булочек, которые теперь только для завоевателей арийского и румынского происхождения да маститых служащих городской управы были предназначены. К этому запаху примешивалась тишина улиц и площадей, узаконенная комендантским часом. В городе все уже было объято сном, за исключением патрулей, ловивших нарушителей комендантского часа, загулявших немецких офицеров да проституток, издали зазывающих румынских солдат, получавших увольнение в город в ночное время.
В кармане у Михаила Николаевича Зубкова был пропуск на имя торговца Ложкина Петра Семеновича, владельца скобяной лавки, но надежность этого документа можно было легко поставить под сомнение, ибо лицо самого Зубкова даже при сбритых усах столь было похоже на фотографию человека, известную всем немцам и полицаям.
