я услышала собственный голос, произносивший:
– Он… то есть Адар… хотел, чтобы мы подключили свои связи. Попробовали оспорить в суде достоверность теста на алкоголь. Что были прецеденты… – Понятно. И что же Михаэль?
– Михаил. Не Михаэль, а Михаил.
– И что на это сказал Михаил?
– Правду. Что это невозможно. Что результаты проверки не допускают двоякого толкования. Адар просил его связаться с адвокатом, попробовать найти лазейку или хотя бы предпринять какие-то закулисные шаги, поговорить со своим старым другом, председателем суда, чтобы дело поручили судье подобрее, но Михаил ему ответил: «Единственное, что может тебе помочь, – это раскаяние. Ты сбил беременную женщину, и у меня впечатление, что тебе на это наплевать». Адар сказал: «По крайней мере, признайся честно: ты можешь мне помочь, но не хочешь».
Вот и все. Михаил разъярился. Он закричал: «Что значит: «признайся честно»? Ты намекаешь, что я лгу?» Адар сказал: «Да». – «Извинись немедленно», – потребовал Михаил. «Ты серьезно? – прошипел Адар. – Уж если на то пошло, это ты должен извиниться!»
Это продолжалось каждый вечер. Целую неделю. Я металась между ними, пыталась их помирить, объяснить каждому мотивы второго. Понимаете, когда я вела гражданские суды, меня считали чемпионкой компромисса. Я мирила Крамера с Крамером и Розу с Розой, но тут…
– Вы оказались между молотом и наковальней, – заключил Авнер.
Я кивнула и отвернулась к окну.
●
Мы ехали по абсолютной пустыне. Пески и пески, ни одного дерева на горизонте. Ни одного кустика. Среди холмов время от времени появлялись русла ручьев – пересохшие, каменистые.
– Хотите пить? – спросил Авнер.
– Хочу, – ответила я.
Он достал бутылку, поднес ее ко рту, зубами открыл колпачок и протянул мне.
Я выпила почти всю воду.
– Однажды вечером, – продолжила я, чувствуя, что говорю не потому, что мне хочется говорить, а потому, что так надо, – однажды вечером, когда Михаил произносил одну из своих гневных тирад, Адар вдруг встал и подошел к нему. Думаю, что его вывели из себя слова: «Так тебе и надо!» Михаил сказал ему: «Ты убил беременную женщину. По мне, так тебе самое место в тюрьме. Так тебе и надо. Ты это заслужил». Тогда Адар вскочил, схватил стул и швырнул в отца. Он попал ему в голову. Михаил упал, а Адар стал пинать его ногами в живот, выкрикивая: «Так тебе и надо! Так тебе и надо!» В промежутках он бросал мне: «Не лезь, не то и тебе достанется!» Потом он бросился к себе в комнату, сунул в мешок для мусора какие-то шмотки и ушел.
●
Я знаю, Михаил. Знаю, что дала тебе обещание ни с кем не говорить о том вечере. Я тогда обработала твои раны и сказала: «Объясним всем, что ты упал с лестницы». Но ты хотел пожаловаться в полицию. Нельзя допустить, говорил ты, чтобы он после такого правонарушения остался безнаказанным. Я хорошо помню, что ты употребил слово «правонарушение». Я упросила тебя не обращаться в полицию. Над ребенком и так висит обвинение в убийстве. «Умоляю тебя, Михаил, – сказала я. – Сколько раз за всю жизнь я о чем-нибудь тебя молила?»
Следующие сутки ты громко возмущался, твердил об оскорбленной гордости и попранных принципах, пока наконец не согласился. «Я это сделаю ради тебя, – сказал ты. – Только ради тебя. И при одном условии: если мы не сообщаем в полицию, значит, того, что здесь произошло, не было. Я не желаю это обсуждать. Ни с тобой, ни с другими. Никогда».
●
Дорогу переходило стадо непонятно откуда взявшихся и непонятно куда направлявшихся белых коз. Женщина-пастух с ребенком в холщовом слинге поторопила последнюю, черную козу. Самую упрямую. Авнер Ашдот повернулся ко мне и сказал:
– Вы, конечно, были в шоке. Я имею в виду, что никто не ждет подобного от своего ребенка.
– И да и нет, – призналась я. – В шестнадцать лет у Адара уже был привод в полицию. Он ударил охранника, не пускавшего его на дискотеку. За месяц до происшествия он сбежал из дома и несколько дней слонялся со шпаной, которая приставала к туристам на набережной в Эйлате. Нам позвонили из полиции, просили приехали его забрать, пока он чего-нибудь не натворил. Так что… признаки уже были. – Но все же это его отец.
– Да. Его отец.
Последняя коза перешла дорогу. Пастушка со своим ребенком освободила шоссе, и мы поехали дальше.
– После того вечера вы с ним больше не виделись? – немного помолчав, спросил Авнер Ашдот.
Я ответила не сразу. На импровизированном указателе, прикрепленном к дорожному знаку, было от руки написано «Ферма Узиэля». Мы свернули на грунтовую дорогу, вьющуюся среди холмов. Я подумала, что как раз туда мы и едем. Я надеялась, что на этом наш разговор закончится и мне больше не придется говорить. Вместо облегчения эта внезапная исповедь принесла мне лишнюю тяжесть на сердце.
●
Мы не поехали к ферме Узиэля. Мы продолжили путь в неизвестном направлении.
Авнер Ашдот смотрел на меня выжидающе.
В конце концов я не выдержала:
– В то время мы еще виделись. Пока он сидел в тюрьме, я к нему ездила. Два раза в неделю тратила два с половиной часа в один конец, возила ему чистые простыни и белье. Михаил об этом, конечно, знал, но со мной не ездил. «Пусть сначала извинится», – говорил он. А Адар говорил: «Пусть сначала он сам извинится».
Потом Адару назначили психотерапию. Израильская пенитенциарная система предусматривает такую возможность для заключенных, которые, как считается, способны к исправлению. После трех месяцев лечения он пришел к выводу, что во всем, что с ним случилось, виноваты мы. «Вы завели в доме такие жесткие правила, что не оставили мне шансов оправдать ваши ожидания. Вы вечно повторяли: «Это не наш путь», «Мы ведем себя иначе». Разве я мог в таких условиях найти свой собственный путь?»
Мы сидели в комнате свиданий, напротив друг друга, на привинченных к полу металлических стульях. Было очень шумно. Так это там происходит: посетители и заключенные сидят в одном помещении и говорят все сразу. Полнейшая какофония. Посещение длится всего сорок пять минут. Вроде бы достаточно, но на самом деле сорок пять минут – это ничто.
Адар сказал мне: «Какой отец устраивает своему ребенку показательный суд в гостиной, скажи мне. И за что? За то, что я взял у него из кошелька пару шекелей? Мне было восемь лет, мама, восемь лет! Отец заставил меня встать на табурет и спросил, что я могу сказать в свое оправдание. Тебе это кажется нормальным? Тебе кажется
