Русский поэт не может быть просто хорошим парнем — у которого много друзей. Есть друзья в Москве, есть друзья в Киеве, и он вообще за всё хорошее, и если против кого-то — то против самых плохих, которые, например, радикалы.
Блок ненавидел петербуржскую интеллигенцию и проклял её, Гумилёв взял три Георгия, Есенин одним из первых (наряду с Белым и Блоком) примкнул к большевизму, Мандельштам отнимал у Блюмкина ордера на расстрел и рвал их, и то не чуял под собой страны, то изо всех сил чуял — не менее искренно, Хлебников написал лучшую свою поэму о садисте и председателе ЧК, приветствовал имперское движение Советов на Восток, Павла Васильева убили за антисемитские скандалы и антисталинские басни, Луговской с Долматовским славили аннексию Западной Украины, Слуцкий и Самойлов воевали, Смеляков сидел, а вышел — и остался суровым и злым коммунистом, ещё и успел написать бешеную статью о тех, кто затравил Маяковского… С Маяковским тоже всё понятно.
А теперь, куда не ткни, хорошие ребята, у них друзья всюду, они за добро против зла, и девчонки тоже все хорошие, все тянутся к хорошим и прогрессивным вещам, даже чуваки, которые косят под панков, под проклятых поэтов, под контркультуру, — они тоже теперь все прогрессивные, у всех незримые сопливчики подвязаны на шее.
Какой-нибудь Андрей Родионов — он что, панк? Инфан, мать его, террибль? Нет, если его умыть — там обнаружится вежливый хорошист с манжетами. Его можно посадить за общий стол между Татьяной Толстой и Андреем Бильжо, и они будут хихикать втроём, как глубоко приличные люди, а не всякое там быдло.
Тьфу.
Многие (далеко не все, но многие) эти сочинители — такие же славные ребята, как шестидесятники, даже лучше. Достойно несут себя, выступают за правду и гуманизм. Читают так, что ком в горле. Ком жёваной бумаги.
Шестидесятников подзабыли за десять лет, вас забудут уже при жизни.
Потому что русский поэт — он не клерк, чтоб нести себя достойно.
Безъяйцовое поколение, средний пол, печальные верлебристы, тусня.
* * *
Эта тема: «Европа ли Россия?» — в 90 % случаев — московская или питерская, ну, или калининградская. В Рязани таких оригиналов уже меньше, в Казани ещё меньше, в Уфе так рассуждают только на приёме у доктора… а в Сургуте? Во Владивостоке, в Южно-Сахалинске? Вы понимаете, что им там смешно всё это слышать? Те, что живут на Лене и на Енисее, — они знаете, что вам скажут в ответ на это? Любят ли говорить о том, что они европейцы, живущие на Дону и на Тереке?
Ситуация дикая и парадоксальная — 1 % населения навязывает свой обезьяний дискурс 99 % населения. Они живут в какой-то своей России, малогабаритной, приятной во всех отношениях, цивилизованной — к которой, как репейник, нацепили всякую азиатчину и огромные, холодные, косые пространства, впрочем, совершенно неразличимые из «Жан-Жака».
Вот-де у нас «культура пришла из Европы». У нас до того, как «культура пришла из Европы», уже семьсот лет стояла страна и в монастырях хранились огромные библиотеки.
На допетровскую Русь определяющее влияние оказала Византия и Орда. Как в XIX веке вся аристократия знала французский, так в XIII веке князья говорили на татарском.
Потом культура из Европы пришла куда угодно — например, в США, причём вместе с европейцами. Означает ли это, что США — это Европа?
Вот-де у Пушкина русский язык был второй, а первый — французский. (У того самого Пушкина, который говорил, что Россия никогда не имела с Европою ничего общего, кстати.) В Африке целые страны говорят на французском — означает ли это, что они европейские страны?
У замечательного философа Бибихина есть размышление о том, что надо увидеть «у нас, близко… первую философию, т. е. мысль, увидеть без косой оглядки туда, где якобы происходят главные вещи, в воображаемой благополучной области исторической определённости и полноты», — на деле же, пишет Бибихин, «того же Парижа Смердякова… не увидим» — пока не поймём, «что и на нашей неухоженной кухне тоже боги».
Или у вас нет тут богов?
Утверждение «Россия — это Европа» должно, в сущности, идти по разряду анекдота.
Девять из десяти человек, заботящихся о том, что Россия должна стать Европой, втайне (а то и не втайне) считают Россию уродом — и всё, что можно сделать с этим уродом, немножко его оевропеить.
Из вас самих, ребята, европейцы, как из Холстомера Пегас. Не кривляйтесь, всё равно не похоже.
Европеец Березовский, европеец Абрамович, вот ещё европеец Ходорковский появился. Сейчас он вас всех там соберёт, и на вас будут ходить любоваться, как в зоопарке. «О, европейцев из глубины сибирских руд завезли. Как там у вас, европейцы, жизнь? Холод, снега, тирания?»
Для того, чтоб считать Россию Европой — есть одна помеха. Это собственно Россия.
* * *
Когда прогрессивному человеку говорят, что Россия — не Европа, он себя чувствует, как будто его заперли в тёмной комнате с очень неприятным, шумно дышащим, поскрипывающим зубами, мрачным существом.
— Что, здесь правда не Европа? — спрашивает он вежливо, но голос лязгает. — А кто здесь?
Никто не отвечает. Только дышит.
— Мы же всегда были европейской страной… В лучших своих… проявлениях… Эй? Вы кто? Мамочка, да кто же здесь такой! Мамочка, заберите меня отсюда… Боже ж ты мой, что за ужас…
(И тихо начинает молиться: «Россия — это Европа, Россия — это Европа, Россия — это Европа».)
Дыхание всё ближе тем временем.
Никак оно поцеловать хочет.
Часть седьмая. Новороссия продолжается
* * *
Говорить о случившемся за прошлый год можно двумя способами.
Россия доказала, что она страна-изгой, которой управляет диктатор, живущий «в своём мире», население её аморфно и внушаемо — по сути, это отсталые люди, наподобие северных корейцев.
Или другой вариант.
Россия продемонстрировала готовность к риску, возможности стремительной аннексии чужих территорий в случае Крыма, или способствованию создания хаоса на определённой территории — с целью усиления политического влияния и расширения собственных границ. Население страны при этом в целом способно поддержать любые государственные, в самом низком или высоком смысле, авантюры, и безо всякого участия государства мобилизовать на военную и политическую деятельность десятки тысяч людей.
То есть, ещё раз повторим, это важно: безо всякого участия государства в крымских и новороссийских событиях добровольно участвовали десятки тысяч россиян: армия людей, оставивших «личную жизнь» и переместившихся в зону смертельной опасности. Если государство при следующих ситуациях подобного толка, например, «положит жалование» добровольцам — эта цифра может возрасти, скажем, в десять раз.
Россия и русские люди способны на следующие вещи, перечисляем.
Ставить на кон существование собственной государственности, будучи при этом движимы идеалистическими, а не меркантильными побуждениями.
Вести партизанскую войну в соседней стране, причём участники партизанского движения тоже оказываются движимы идеалистическими, а не меркантильными побуждениями.
Проводить успешные военные операции, используя, скажем, всего 5 % от своих общих государственных возможностей.
И это далеко не весь список.
Всем убеждённым в том, что Россию, которую мы наблюдаем сегодня, непременно уничтожат тем или иным способом, раз «весь мир против неё», — нужно задуматься, отчего же до сих пор не уничтожены Северная Корея или Куба.
Россию можно уничтожить только в том случае, если она в очередной раз покончит жизнь самоубийством. Но после 1991 года прошло слишком мало лет, чтоб это повторилось в ближайшей перспективе.
* * *
Русские не могут вывести пятьсот тысяч на протестный митинг. Зато русские (в самом широком смысле — русские) могут выставить тысячи и тысячи ополченцев на войну.
Европейские народы могут отстаивать свои права — и выводить миллион на митинг. Русские не отстаивают свои права. Уличная активность — не по их части. По их части «дубина народной войны…».
Кому-то нравится принадлежать к народу, который в огромном количестве выходит решать конкретные проблемы профсоюзов. Кому-то нравится принадлежать к народу, который высылает десятки тысяч гонцов — и они стремительно срываются за тридевять земель (или в соседнюю область, по недоразумению ставшую другой страной) за самой главной правдой.
* * *
Есть один хороший мужик в парламенте Новороссии, отец украинец, мать сибирячка, — мы с ним дельно пообщались в прошлый заезд в Донецк.
Он рассказывал, как хорошо выучил украинский в советское время: достать Жюля Верна или Дюма на русском было проблемой, а на украинский переводили сразу — и спросом это пользовалось очень малым: вся страна читала на русском.
