И те и другие вонзали в растерзанное сердце Приснодевы и Иисуса все стрелы греха. А все те, кого во имя возрождения Империи Востока Святая Пречистая толкала к стенам Великого Дворца, на ступени Ипподрома или в пышные корабли Святой Премудрости, все они погибали. Одному за другим отсекали им головы, их увечили, рубили, давили колесами колесниц, они задыхались под дождем пепла. Им выкалывали глаза, отрубали кисти рук, руки целиком, носы, уши, как мученикам Сепеосу, Солибасу, Гараиви! О горе нам, горе! Пусть угодны муки эти воле Господа Вседержителя и Милосердного Иисуса, но зачем суждено пострадать супругу ее Склеросу, детям ее Зосиме, Киру, Акапию, Данииле, Феофане, Николаю, Анфисе, Параскеве, столь непорочным и целомудренным, столь чарующим, сияющим юностью и здоровьем, детям, ныне играющим под сенью божественной Святой Пречистой!
Встревоженная вышла Склерена, поднялась по лестнице под белой аркой, миновала узкие проходы, пересекавшие скромную постройку. Направилась в комнату Виглиницы, но сперва остановилась в своей собственной, где заднюю стену покрывала большая живописанная Приснодева в красном одеянии, голубом паллиуме и в ореоле, желтевшем над прозрачно-розовым ликом выпрямленной головы. Она молилась, когда сестра Управды сказала ей:
– Гибреас уверяет меня, что ожидать недолго. Правда ли это?
Виглиница широко раскрыла и устремила на нее варварски прекрасные глаза и выпрямилась с взволнованным лицом, простирая свой юный, крепкий кулак к Великому Дворцу, который, казалось, мерещился ей в полутемных покоях, куда яркий луч солнца проскользнул, слегка играя на ее золотистых волосах.
Необычно довольная, порывисто двигалась она вокруг Склерены, и та не решалась признаться в своих волнующих туманных опасениях.
– Управда готов, ибо не могла солгать кровь его. Но я ждала, чтобы поведал это мне Гибреас и я могла бы предаться моей радости.
«Предаться моей радости!» Радоваться – чему? – тому, чтобы на ее брата, нежного отрока обрушились жестокости Базилевса, который, конечно, победит, хотя бы гремел даже таинственный огонь Гибреаса. Склерена предугадывала, что скажет ей Виглиница, и слезы заблестели в глазах мягкосердечной, честной супруги анагноста. Виглиница продолжала:
– Если Зеленые будут благоразумны и искусны, они, наверное, свергнут с Кафизмы Константина V и возведут вместо него брата моего Управду. И станет супругой его Евстахия, желающая соединить свою кровь с нашей, – словно нуждается кровь наша в обновлении! И она будет Августой, а я, Виглиница, я пребуду вдали от трона и сановников, так как не имею супруга.
Крайне несправедливая, она прибавила:
– Супругом моим мог бы быть Сепеос, и он оплодотворил бы род наш. Близ трона находились бы мои дети, готовые овладеть венцом брата моего Управды, который слишком немощен, чтобы от него родилось нерушимое потомство, неважно, сочетается он браком с Евстахией или нет. Но я, да, я рожу таких детей!
Она совсем не думала о пособниках, которые посвятили себя судьбе их со времени их приезда в Византию, которые пострадали за них или могут пострадать. Не думала о заключенном Гараиви, о безруком Солибасе, о доблестных Зеленых, готовых извлечь меч свой за нее и Управду, о православных, застигнутых гонением. И, однако, если б из Базилевса тайного отрок сделался бы Базилевсом признанным, они превратились бы в сановников, в могучих вождей, из которых она могла бы избрать себе супруга, способного возвеличить ее блеском своего сана.
Она все еще хранила воспоминание о Сепеосе, и хотя потускнел в ее памяти его духовный облик, но не изгладилось телесное видение.
– Мученик Сепеос умер или, во всяком случае, останется изувеченным до конца дней своих. Зачем ему Восточная Империя, когда у него отсечены рука и нога и выколот глаз? Или Солибасу, с отсеченными руками, зачем ему Империя? А Гараиви, который, быть может, тоже изувечен, что ему Империя?
Так отвечала Виглинице Склерена и упомянула о Солибасе и Гараиви, словно хотела упрекнуть ее в забвении. Захваченная горькими думами, неподвижно стояла юная девушка, а Склерена продолжала:
– А скольких изувечат еще или убьют, если будет побежден брат твой Управда? Если, невзирая на свой гремучий огонь, побежден будет Гибреас, если побежден будет Солибас, желающий биться, хотя у него уже нет рук, и чего не вытерпит тогда брат твой Управда? Тиран, наверное, выколет ему глаз и отсечет кисть руки и ступню!
Задрожала Виглиница, подавленная страшными предсказаниями честной Склерены, дополнявшей свою неотвязную думу о грядущих ужасах.
– Он ему выколет не один лишь глаз, отсечет ему не одну кисть и ступню, а ослепит его всенародно, перед всеми, и у брата твоего не будет ни глаз, ни рук, ни ног. Сепеос принял казнь только вполовину, но Управда претерпит ее целиком, чтобы иссякла кровь Юстинианова, которая течет в тебе и в нем. Всего изувечат его, и братом твоим будет обрубок тела, неспособный двигаться, голова, которая ничего не сможет видеть!
Виглиница молчала, но ее колыхавшаяся грудь, дрожавшие пальцы, сложенные на коленях, круглых и мощных, выдавали ее волнение от слов Склерены. Наконец, она медленно ответила с легким трепетом в голосе:
– Ты помышляешь лишь о казнях и забываешь о Кафизме! Тебе мерещатся ослепленные очи, но ты не видишь золотых орлов на башмаках, золотого оружия воинов, великолепия Великого Дворца, Власти признанного Базилевса! Ты думаешь о муках Управды, но равнодушна к восторгам, которые даруются ему, если узрят его Триклинии Великого Дворца и склонятся пред ним и предо мной сановники Великого Дворца! Ты забываешь, что его победа знаменует – и это подтверждает Гибреас – торжество Добра, и что пурпур, которым облечется его хрупкий стан и венец на его белокурой голове, означают конец бедствий Византии и восстановление почитания Икон. Ты умалчиваешь, что провозглашение Управды Базилевсом сделает меня знатной женщиной, с которой, – ибо Сепеос изувечен или даже умер – могут соединиться браком чужеземные цари или вожди империй Востока! Почему Евстахии суждено стать супругой Самодержца, а я, в которой течет та же кровь Юстиниана, что и в брате, обречена на ничтожество? Ты забываешь, наконец, что племя наше предназначено для владычества над Византией, – что владычество это предначертано в судьбах божеских и человеческих и что мы можем разделить свою власть с племенем эллинским, олицетворяемым Евстахией, которая вступит в брак с Управдой, но не исчезнуть перед ним. И разве не угаснет род наш, если я не отдам кровь свою одному из доблестных сановников, каковым мог бы сделаться Сепеос, даже Солибас и Гараиви по воцарении брата моего в Великом Дворце. Брат мой слабый отрок, который может умереть, не оставив отпрыска. И не возродит он тогда Империю Востока, и не будет повелевать ею сын племени славянского, коему вовек надлежит властвовать над нею!
