В 30-е гг. сталинское руководство страны явно переориентировалось на создание социалистических элитных слоев. В условиях системы прямого нормирования повседневной жизни, карточек, пайков и ордеров, как и в годы гражданской войны, стал формироваться особый облик новых советских элит. Он резко контрастировал с внешним видом рядовых горожан. Партийные и советские работники уже не бичевали друг друга за пристрастие к хорошей одежде. Их жены спокойно пользовались и услугами частных портных, и закрытыми распределителями. В 1934 г. в Ленинграде был открыт элитный магазин женской одежды на Невском, 12, где обслуживались только члены семей руководящих работников. Ярые гонительницы мещанок в 20-е гг., многие партийные активистки стали в 30-х гг. вполне соответствовать требованиям западной моды. Подобная метаморфоза произошла с женой главы Управления НКВД по Ленинграду Ф. Д. Медведя Раисой Копылянской. Максималистка-революционерка, по воспоминаниям современников, превратилась «в гранд даму», ходила «раскрашенная, располневшая, разодетая»[483]. Отпала необходимость призывать, как это делали комсомольские активисты в середине 20-х гг., быть «дальше от разных ношений драгоценностей» — это фраза общего собрания комсомольского коллектива фабрики «Красное знамя» от 1 августа 1923 г.[484] Неактуальной стала и частушка-агитка:
Выньте серьги, бросьте кольца:Вас полюбят комсомольцы.
Имевшиеся ранее во многих семьях золотые и серебряные ювелирные изделия с 1931 г. ленинградцы начали активно сдавать в систему магазинов Торгсина для покупки продуктов питания. Кроме того, в 1932–1934 гг. в городе прошла кампания по «выколачиванию золота». Академик И. П. Павлов с возмущением писал В. М. Молотову; «Люди, которые подозревались в том, что у них есть сбережения в виде золота, драгоценностей и валюты, хотя и незначительные, если они не отдавали их прямо, лишались свободы, заключались в одну комнату и подвергались, конечно, пыткам, должны были стоять, днями и неделями голодали и даже были ограничены в свободе пользоваться уборной… А отнимут каких-то пустячков, золотой крестик, который верующие носят на груди, серебряный подарок покойного мужа»[485]. Сведения из письма Павлова подтверждаются устными рассказами старых петербуржцев о специально созданных для этих целей жарко натопленных помещениях — «парилках», где арестованные стояли, тесно прижавшись друг к другу. Больше суток выдерживали немногие. Боясь попасть в парилку, многие отдавали золото добровольно. Об этом, в частности, вспоминала Е. Скрябина, описывая свою работу на заводе «Большевик». Ее начальник, комендант завода, неоднократно намекал молодой женщине, что ношение обручальных колец — буржуазный предрассудок и драгоценность следует сдать государству[486]. Чудом сохранившиеся украшения в 30-е гг. рядовые горожане старались не носить.
Элитные слои советского общества выделялись весьма характерными вещами-знаками — крепдешиновые платья, бостоновые костюмы, обувь из натуральной кожи. В первую очередь такая экипировка была доступна советской и партийной номенклатуре. Кроме того, льготами на получение престижной одежды в условиях карточной системы пользовались передовики производства. Престижными предметами одежды эту категорию населения снабжали обычно в виде премий, которые чаще всего выдавались на съездах ударников. После формальной отмены карточной системы в момент расцвета стахановского движения по-прежнему существовала система особых магазинов для обслуживания весьма ограниченного контингента. С января 1933 г. по распоряжению Ленсовета рабочие города были приписаны к крупным универмагам для получения по талонам одежды и обуви. При этом качество предметов гардероба и ассортимент были строго ранжированы. Ударники и стахановцы могли получить лучшие товары. Московский сталевар И. Гудов вспоминал, что на всесоюзном совещании стахановцев в Москве в 1935 г. собравшиеся и в особенности президиум с большим интересом слушали, что собираются покупать передовики производства на заработанные деньги. Мечтой были «молочного цвета туфли за 180 руб., крепдешиновое платье за 200 руб., пальто за 700 руб.»[487] Приобреталось это все в специальных магазинах. Пользовались стахановцы и преимущественным правом пошива одежды в особых ателье, где можно было найти лучшие ткани и выбрать любой понравившийся фасон. Обычно перед официальными приемами «знатным простым» людям представители рекомендовали приодеться. Ситуация зафиксирована в воспоминаниях комсомолки Петровой, попавшей на бал в Колонном зале Дома союзов в честь передовиков производства в 1935 г.: «На мне было черное крепдешиновое платье. Когда покупала его в ателье на Таганке, мне показалось, что в нем и только в нем я буду выглядеть в древнегреческом стиле. Ну, не Даная, конечно, однако свободное платье-туника, да еще вокруг ворота сборчатая пелеринка — это да!»[488]. Появление новых бытовых приоритетов порождало и новое советское мещанство, по сути дела сцементировавшее фундамент сталинизма.
По данным обследования, в конце 1935 г. в гардеробе среднего молодого ленинградца имелись пальто, костюм, две пары брюк, 3–4 рубашки, две пары обуви; у девушки — два пальто (зимнее и демисезонное), 4 платья, 4 смены белья, две юбки, две блузки, две пары обуви. Эти количественные характеристики на первый взгляд свидетельствуют об относительно высоком уровне благосостояния населения в конце 30-х гг. Однако, если сопоставить материальные возможности основной массы горожан и цены на престижные предметы одежды — бостоновые костюмы, шерстяные пальто, крепдешиновые платья и кожаную обувь, то становится ясным, что иметь эти вещи могли очень немногие. Недоступны они были даже элитным слоям рабочих. В том же 1935 г. средняя зарплата молодых рабочих ленинградской промышленности составляла 275 руб., а стахановцев — 325 руб. Кроме того, в Ленинграде жили учителя, медики, бухгалтеры, люди, работающие в сфере обслуживания, культуры — те, кто по традиции советской социально-обезличивающей стратификации носили весьма расплывчатое имя «служащие», а также студенты, пенсионеры, иждивенцы. Их доходы были намного меньше, чем у представителей рабочего класса. И, конечно, стиль одежды, рекламируемый на съездах стахановцев, отнюдь не был распространен среди основной массы населения.
Большинство ленинградцев носило одежду весьма низкого качества. Всех иностранцев, посещавших Ленинград, поражало однообразие покроя и цвета одежды советских людей. В 1934 г. фабрика «Первомайка» выпустила из имевшейся в распоряжении белой ткани 75 тыс. платьев, 85 тыс. юбок, 65 тыс. брюк, 39 тыс. блузок. Такое странное пристрастие к довольно маркому, особенно в условиях недостатка мыла, цвету объяснялось всего лишь отсутствием в Ленинграде красителей для хлопка[489]. Зимой горожане вынуждены были отдавать предпочтение черно-коричневым одеждам практически по той же причине. Французский писатель Л. Ф. Селин заметил после кратковременного визита в Ленинград в 1936 г.: «Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться… Их ткани — это настоящая пакля, даже нитки не держатся! И за это надо платить!»[490] Не менее категоричен был в своей оценке внешнего вида советских людей и немецкий писатель Л. Фейхтвангер. В своей книге «Москва, 1937» он не мог не отметить, что даже в Москве одежда горожан «кажется довольно неприглядной», а желающий быть хорошо и со вкусом одетым должен «затратить на это много труда, и все же цели своей он он никогда не достигнет»[491].
Но не только иностранцам были очевидны трудности, которые испытывали рядовые граждане страны советов, пытаясь достать самые обычные вещи первой необходимости. В качестве доказательства стоит привести выдержку из дневника Манькова и из воспоминаний Цендровской. Ярким впечатлением 25-летнего студента истфака ЛГУ в 1939 г. было, как зафиксировано в источнике, следующее: «Перевалило уже на второй месяц, как через день я гоняюсь по магазинам в поисках либо мануфактуры, либо просто приличных брюк! Полное безтоварье! «Выбросят» 20–30 костюмов, а очередь выстроится человек в 300… У нас лучшая в мире конституция, но нет ботинок и сапог…»[492]. Даже в конце 80-х — начале 90-х гг. петербурженка Цендровская не могла не отметить, что перед войной в Ленинграде было очень трудно купить модельные туфли. «Мы с подругой, — пишет мемуаристка, — стояли всю ночь в Кирпичном переулке, а обувь продавали с черного входа в магазине «Shoe» (Невский, 11)»[493]. Действительно, основная масса горожан испытывала в конце 30-х значительные трудности, пытаясь как-то приодеться. Реально модными, то есть широко распространенными, становились вещи весьма скромные — надраенные порошком парусиновые туфли и полуботинки, саржевые юбки клеш, гарусные беретики. Эти вещи являлись выражением нормы в одежде населения Ленинграда. Их основным достоинством была относительная дешевизна, доступность и возможность приобрести, если не в магазинах, то на барахолках. Такие официально разрешенные «толкучки» уже мало напоминали вещевые рынки первой половины 20-х гг., о которых Кетлинская писала следующее: «Продавалось (здесь. — Н. Л.) все — статуэтки и люстры, цейсовские бинокли, фарфоровые ночные вазы с вензелями, бисерные сумочки, некомплектные сервизы, фотоаппараты «Кодак», седла и гвозди, швейные машинки фирмы «Зингер», страусовые перья, комплекты «Нивы» конца прошлого века, французские духи и брюссельские кружева, старинные гобелены, прогнутые детские коляски, бальные платья, расшитые стеклярусом по расползающемуся от ветхости шелку, поношенные ботинки, лайковые перчатки до локтя, ведра и кастрюли, картины в золоченых рамах, примусы, фраки и даже цилиндры»[494]. В определенной мере эта предметы демонстрировали традиционную для эпохи НЭПа атмосферу социального «хаоса», сосуществования подчас взаимоисключающих бытовых и телесных норм. В 30-е гг. многие из этих нередко антикварных вещей поглотили Торгсины, ведь там принимали не только драгоценные металлы, но и картины, скульптуру, дорогую домашнюю утварь и даже дорогие носильные вещи. В годы пятилеток на ленинградских барахолках стали появляться другие, но не менее ценимые покупателями товары — импортная одежда, обувь, косметика, галантерея, — привозимые моряками. Питерский поэт и прозаик В. Шефнер вспоминал, что в юности у него была мечта приобрести «сингапурскую робу», в которой щеголял его сменщик, кочегар завода «Пролетарий» Валька Крюков. «На нем сингапурская роба, — отмечает Шефнер. — Она из очень прочной материи, на манер нынешней джинсовой… Сингапурская роба — это шик-модерн, это драгоценная редкость, их моряки из дальнего плаванья привозят, за эту робу Валентин кучу денег отвалил». Сам же Шефнер на той же барахолке купил в 1933 г. с первой получки «курточку из серого бумажного сукна, стоила шестьдесят рублей — была на молнии, их изобрели недавно, мода только разгоралась»[495].
