Вторая. «Аморальная» человеколюбивая реакция: жена радостно манит мужа, муж, возбуждённый зрелищем, присоединяется, и все втроём объединяются наслаждением. Брак ещё больше укрепляется.
До тех времён, пока обществом одобряется и утверждается «моральная» реакция, все попытки мирного сосуществования между народами обречены на перманентный провал, и людей будут всегда обуревать войны, ибо суть любой войны основана на ожесточённой реакции при виде твоей самки, ебущейся с другим самцом или твоего самца – с другой самкой.
В подтверждение сказанному
Ещё одно объяснение, почему женщины лет пятнадцать назад с такой одержимостью бросились брить себе пизды[36].
Процесс бритья даёт женщинам предлог для продолжительного и пристального общения с собственной пиздой, что многие женщины избегали из-за стыда или из-за воспитанного в них отвращения к виду и запаху собственной пизды.
Теперь же, регулярно брея пизду, женщина получила как бы официальное разрешение рассматривать, трогать, изучать её. И в процессе заодно доводить себя до оргазма.
Таким образом, под предлогом наведения «чистоты» женщины ввергают себя в ещё большую (и регулярную) «грязь».
О хвале и клевете совместно с глупцами
Пушкин рекомендовал своей музе (а вовсе не всем вокруг) хвалу и клевету приять равнодушно да ещё вдобавок не оспоривать глупца.
Иными словами, он призывал музу к безразличию на любую народную реакцию на творчество опекаемого ею поэта.
Но если никакой реакции в виде хвалы и клеветы не возникло, то тогда муза окажется в недоумении, поскольку для такой ситуации Пушкин не выдал ей никаких наставлений. Разумеется, ему и в голову не приходило, что написанное им может оказаться не замеченным читателями и критиками.
Ещё раз подчеркну, что мудрые пушкинские указания обращены к музе поэта, то есть не к нему самому, не к другим поэтам, а к Вдохновению. А Вдохновение – это ведь не сам поэт, а то божественное, что на него снисходит, что приводит поэта в некое состояние, при котором у него устанавливается волшебная связь с богом, и бог начинает диктовать поэту что и как писать.
Обращение к музе, к вдохновению с назиданиями по сути является лишь попыткой уберечь музу от пагубного влияния человеческого тщеславия и обеспечить её стабильное функционирование. Мол, тело и душа поэта пусть как угодно реагируют на хвалу и клевету – избежать этого для поэта физически и психологически невозможно. Но вдохновение пребывает на особом месте – оно выходит за пределы поэта, ибо является извне и исчезает вовне. Прекрасно понимая свою поэтическую зависимость от вдохновения, Поэт вовсе не указывает, а просит или даже молит музу хвалу и клевету принимать равнодушно, то есть не быть такой, как он сам. Он хочет, чтобы ничто не посмело испортить ей настроение, из-за чего поэт бы лишился способности творить. Поэт хочет лишь одного, чтобы муза работала на него, как лошадь, держа его постоянно в состоянии вдохновения, и чтобы он писал одно гениальное произведение за другим.
Быть может, Пушкин всё-таки оставил указания музе, что ей делать, если ни хвалы, ни клеветы не появляется, и даже глупцам на твоё написанное явно наплевать. Удаётся ли равнодушие принимать тоже равнодушно? Ведь отсутствие всякой реакции гораздо болезненней, чем любая реакция, какой бы она ни была.
Пушкин продолжает наставлять свою музу менее запомнившимися народу словами:
Обиды не страшись, не требуя венца.
Это как раз можно истолковать как наказ музе на случай равнодушия толпы, мол, не обижайся даже на полное молчание, ибо муза не должна ждать никакой славы – не претендовать ни на какой венец. Таким образом, муза становится укрыта советами со всех возможных сторон – она должна быть идеальным стоиком и не испытывать никаких эмоций, а только «пахать» на полную катушку.
Всё то, на что натаскивает Пушкин свою музу, является нереальным и противоестественным не только для Пушкина, но и тем более для любого поэта. Ведь поэт – существо тщеславное и суетное, которое полностью отдаётся архисуперэмоциональной реакции на хвалу и клевету, и с пеной у рта оспаривает глупца.
Спроецировав (вывалив) на Музу желаемую для себя реакцию, то есть полную непробиваемость, Пушкин высвободил себя эмоционально и в жизни остро реагировал на хвалу, клевету и разглагольствования глупцов – он писал эпиграммы на дураков и подлецов, радовался дружеской хвале и негодовал на злобных критиков.
Наделив Музу идеальной реакцией (вернее полным отсутствием реакции) на окружающую поэта среду, сам поэт может всемерно предаться чувствам, столь ему присущим, без которых он перестаёт быть не только поэтом, но и человеком вообще.
Таким образом, о равнодушии поэта к хвале и клевете не может идти и речи, коль он специально опубликовал своё произведение именно в предвкушении как можно большей хвалы и как можно меньшей клеветы. Реакция читателей, которую поэт умышленно спровоцировал, опубликовав (а не спрятав) свои произведения, всегда душещипательна для поэта. Так что, наделив музу «идеальным характером», поэт может лишь научиться кое-как сдерживать свои эмоции, чтобы уж совсем не задрать нос от хвалы, а от хулы, чтобы не впасть в летальную депрессию.
Пока муза исправно следует каждому указанию Пушкина сам поэт изо всех сил борется против окружающего его равнодушного молчания. А когда, наконец, поднимается буря хвалы и клеветы – тогда поэт уже может с облегчением вздохнуть и погрузиться в работу, зная, что «процесс пошёл» и слава ему теперь обеспечена.
* * *
С какой жизнью смиришься, такой она и будет.
Прелестные расцветки
Пизда в цветочек, хуй в полоску, зад в горошек и грудь в клетку.
Максимально новое
Люди страшатся всего нового, и страх смерти – это максимальный страх перед максимально новым.
Первый взгляд
Когда рождается ребёнок, то врач, повивалка или сама роженица не начинают рассматривать форму черепа новорожденного или черты его лица или цвет глаз, форму тела – нет, первый взгляд сразу устремляется новорожденному между ног: мальчик или девочка?
Именно половая принадлежность является первыми и обязательным критерием будущего существования.
Этот первый взгляд разом отметает все благодушные россказни о том, что якобы существует что-либо важнее пола.
Сладкие шестнадцать
Популярнейшая песенная и разговорная идиома: sweet sixteen. Мол, слаще нет, чем ебать шестнадцатилетнюю.
А почему не thirteen, forteen или fifteen (13–15-летнюю)? Ну с seventeen понятно, почему не упоминают – потому что в слове лишний слог и ритм ломается. Но ведь почему-то также не используют eighteen – возраст совершеннолетия. Неужто по его достижении вся сладость пропадает? Или в нынешнее время к восемнадцати она уже вся ёбаная-переёбанная, а хочется быть первым учителем?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
