В своих декларациях свободный танец отдавал предпочтение «внутреннему» – ощущениям, переживаниям танцующего – по сравнению с его внешностью и движениями. Так, чтобы дать ученицам почувствовать себя «изнутри», научить доверять внутреннему чувству, американка Маргарет Эйч-Дублер раздавала им повязки на глаза[1003]. С этой же целью Рабенек убрала зеркала и советовала ученицам танцевать «как будто вы спите», – возможно, думая, что так им легче решиться на проявление индивидуальности. «Жест, – считала она, – должен рождаться сам по себе от каждого нового музыкального такта, меняясь, варьируясь, преображаясь согласно индивидуальности и настроению каждой из учениц». По мнению зрителя, «некрасивых» среди ее учениц не было – каждая плясала «танец своей индивидуальности»[1004]. Когда ученица Рабенек Мила Сируль стала сама преподавать танец, она поставила целью «формирование личности» занимающегося[1005].
У последователей Дункан идея о том, что свободный танец – выражение индивидуальности – превратилась в стереотип[1006]. Однако, как мы видели выше, уже к концу 1910-х годов возникла противоположная идея – о том, что в танце важна не индивидуальность, а «чистое движение». Танец должен отрешиться от внутреннего, психологического и стать «абстрактным» и «абсолютным», а танцовщик – забыть, потерять себя или, говоря современным языком, «деперсонифицироваться»[1007]. Мерс Каннингем использовал с этой целью случай – ведь случайность объективна, и в этом смысле она – антипод индивидуального. Когда Каннингем, выбирая, какое движение совершить следующим, бросал игральные кости или использовал компьютерную программу, ему казалось, что он заменяет индивидуальную волю танцовщика на действие безличных сил. Он надеялся решить сразу несколько задач: уйти от нарративности, создать инновационную хореографию и использовать «энергию», присущую объективной случайности. Возможно, Каннингем надеялся на то, что случай, как сила надындивидуальная, способен сделать танец универсальным, придать ему космическое измерение и таким образом превратить в абсолют.
Но можно ли считать представление о танце как «абстрактной игре сил» или философию случайности Каннингема признанием того, что танцевальное движение ничем не отличается от перемещения неодушевленного тела? Вряд ли танцовщики с этим согласятся; несмотря на различие направлений, концепций и стилей, все они сходятся на том, что человеческое движение больше просто физического. Даже физиологи, занимающиеся изучением движений человека – кинезиологией, по собственному признанию, не могут оставаться в пределах натуралистической концепции человеческого движения[1008]. Недостаточно вычислить мощность движений танцовщика в лошадиных силах, необходимо танец понять, интерпретировать в человеческом контексте. Самое «физическое» движение совершается в мире людей. Так, его могут исполнять танцовщики для зрителей – чтобы, если повезет, встретиться в одном смысловом пространстве. Даже самые радикальные сторонники «абсолютного» движения не могут – да и не хотят – лишить его смысла. По словам философа Мориса Мерло-Понти, именно абстрактное движение, дистанцированное от индивидуальных субъективных ощущений, «наслаивает на физическое пространство пространство виртуальное, или человеческое»[1009]. Из индивидуального, то есть замкнутого в отдельном теле, такое движение становится социальным и значимым. Как только движение рассматривается в качестве знака или символа, оно из разряда физических явлений переходит в разряд социальных значений и смыслов[1010].
Такие принципы, как игра центра тяжести или слитность и текучесть, оказываются общими для многих видов художественного движения и наделяются похожим смыслом. Свои приемы придания движениям текучести или создания неустойчивого равновесия есть и в танце, и в театре, и в восточных практиках. Считается, что эти приемы делают движение выразительным, превращают в художественное событие. Неустойчивое, динамическое равновесие – условие постоянной готовности к движению – говорит о воле к движению, о незатухающем импульсе, который танцовщик лелеет и поддерживает в своем теле, как огонь в очаге. Парадоксальным образом, неустойчивость оказывается символом жизненной прочности:
Устойчивые вещи рухнут.
Только движение способно сопротивляться[1011].
Движение ритмичное, текучее, длящееся говорит о продленном в будущее существовании[1012]. Движения неожиданные, абсолютно новые или случайные – как те, которые придумывает Мерс Каннингем, – заставляют работать наше воображение – в том числе «кинестетическое», скрывающееся в нашем теле, в бессознательном. Энергия, интенсивность прикладываемых усилий придает движению pathos, поднимает танцовщика над бытом, где такой расход сил – непрактичен, непозволительная роскошь[1013]. Эти и другие принципы, над формулировкой и практическим воплощением которых вот уже более столетия работает театр танца, служат одному: чтобы на наших глазах совершилось чудо и обычное тело с его движениями обрело художественный смысл, стало произведением, событием. Здесь поэтика движения смыкается с поэтикой других искусств[1014].
Эпилог
Итак, мы вернулись к тому, с чего начали книгу. Смысл танца вырастает из контекста культуры – целей, ценностей, эстетических и других предпочтений тех, кто его творит и кто воспринимает. В широком смысле танец – форма жизни, которую создают вместе танцовщики и их зрители.
В России, особенно в начале ХХ столетия, существовало множество разных форм и образов жизни. Расцвет свободного танца был бы невозможен без культурного, интеллектуального и художественного капитала, которым обладали люди Серебряного века. С утратой многообразия форм жизни постепенно должен был исчезнуть и свободный танец. Но пока этого не произошло, он процветал на «античных утренниках» и «вечерах освобожденного тела», в кружках артистической интеллигенции, на занятиях «художественной гимнастикой», в студиях и школах пластики – везде, где люди пытались найти смысл через свободное движение.
Создатели свободного танца – визионеры и реформаторы – мечтали о танцующем человечестве. Их преемники, однако, пошли каждый своим путем. Родоначальники современных направлений унаследовали лишь некоторые из тех идей, которыми питался свободный танец в начале ХХ века. Последующие поколения танцовщиков и хореографов искали новые художественные формы – а не нового человека, совершенствовали движения – а не жизнь. Они многого достигли. Благодаря им, танец поднялся на такую высоту, на какой до этого стояли только изобразительные и словесные искусства. Они были не меньшими экспериментаторами в искусстве и по-своему великими. Но их идеи не выходили за пределы сцены, а потому они сделали и бесконечно много, и слишком мало.
Утопия танцующего человечества не дожила до наших дней. Подобно спорту, танец профессионализировался и превратился в коммерческое шоу. Вокруг него сложилась целая сеть отношений, со своими критиками и теоретиками, обществами и ассоциациями, премиями и фестивалями, появились зрелищные проекты, где танец играет главную роль. Но, став частью индустрии развлечений, современный танец потерял то, что, по крайней мере в замысле, было у танца свободного, – мессианский пафос и эгалитаризм. Правда, в последние десятилетия профессионализация танца стала уравновешиваться тенденцией к его демократизации. Возникли новые направления и жанры – танцевальный перформанс, контактная импровизация, танцетерапия[1015]. Хореографы и режиссеры заговорили об «анти-театральности», о выходе за пределы сцены, за рамки привычных жанров. Отчасти благодаря телешоу, где танцевать учатся те, кто никогда прежде этим не занимался, танец завоевывает все большую аудиторию, приобретая не только зрителей, но и активных участников. Наконец, всегда ассоциировавшийся с молодостью, он расширяет свои возрастные границы: люди зрелого и пожилого возраста охотнее посещают танцклассы и даже выступают со сцены. Это говорит о его нереализованном еще потенциале – способности быть чем-то большим, чем искусство только для исполнителей и знатоков. Ведь танец, о котором говорилось в этой книге, с самого своего рождения был предназначен всем тем, кто чувствует себя свободным.
Библиография
Абашов В.В. Танец как универсалия культуры Серебряного века // Время Дягилева. Универсалии Серебряного века / Под ред. В.В. Абашова. Пермь: Арабеск, 1993. С. 7–19.
Абдоков Ю. Музыкальная поэтика хореографии. Пластическая интерпретация музыки в хореографическом искусстве. Взгляд композитора. М.: ГИТИС, 2009.
Абрамов А. Машинные танцы [Эксцентрические танцы Парнаха] // Театр и музыка. 1922. № 13. С. 363–364.
Абрамов А. Танцующая дегенерация // Театр и музыка. 1922. № 10. С. 174–175.
