Я крикнул что-то невразумительное. На меня уставилась какая-то старуха. Я не смотрел на него, я по-прежнему смотрел не на него, но, ревностно и законно, на Уль-Кому, её огни, граффити, пешеходов, всегда на Уль-Кому. Он был возле железных рельсов, извивавшихся в традиционном бещельском стиле. Он был далеко. Был рядом со сплошной улицей, улицей, принадлежавшей только Бещелю. Он приостановился, чтобы посмотреть в мою сторону, меж тем как я задыхался, хватая ртом воздух.
В этот-то миг, слишком короткий, чтобы его обвинили в каком-либо преступлении, но, конечно, улучённый преднамеренно, он посмотрел прямо на меня. Я знал его, но не помнил откуда. Он посмотрел на меня, стоявшего на пороге той территории, что целиком находилась за границей, и выдал крошечную торжествующую улыбку. Он шагнул в пространство, куда не мог ступить никто из Уль-Комы.
Я поднял пистолет и выстрелил в него.
Я выстрелил ему в грудь. Я видел его изумление, когда он падал. Отовсюду понеслись крики: сначала — в ответ на выстрел, затем — при виде его тела и крови. И почти сразу же у всех, кто это видел, — как реакция на столь ужасный вид преступления:
— Брешь.
— Брешь.
Я думал, что это потрясённые возгласы тех, кто стал свидетелем преступления. Но там, где за мгновение до этого не было никакого целенаправленного движения, только мельтешение, бесцельное и смятенное, вдруг появились неясные фигуры, и лица у этих внезапных пришельцев были настолько неподвижны, что я с трудом мог признать в них тех, кто произносил это слово. Это было и констатацией преступления, и представлением.
— Брешь.
Некто с мрачными чертами лица схватил меня так, что я никак не мог бы вырваться, если бы захотел. Я видел, как тёмные фигуры накинули простыню на тело убийцы, которого я убил. Рядом с моим ухом раздался голос: «Брешь». Некая сила без особых затруднений выталкивала меня из моего объёма пространства, быстро-быстро увлекала мимо свечей Бещеля и неона Уль-Комы в направлениях, которые не имели смысла ни в одном из городов.
— Брешь, — и что-то прикоснулось ко мне, и под звуки этого слова я из бодрствования и полного осознания себя двинулся вниз, в черноту.
Часть третья
БРЕШЬ
Глава 23
Тьма не была беззвучной. Она не оставалась без вторжений. В ней присутствовали некие сущности, задававшие мне вопросы, на которые я не мог ответить, вопросы, воспринимаемые как настоятельные просьбы, исполнить которые мне не удавалось. Эти голоса снова и снова говорили мне: «Брешь». То, что меня коснулось, отправило меня не в бездумную тишину, но на сновидческую арену, где я был жертвой.
Я вспомнил об этом позже. В миг пробуждения у меня не было ощущения, что миновало какое-то время. Я закрыл глаза на заштрихованных улочках Старых городов; я открыл их снова, хватая ртом воздух, и вгляделся в комнату.
Она была серой, без украшений. Маленькая комната. Я лежал в постели, нет, на постели. Я лежал поверх простыней в одежде, которой не узнавал. Я сел.
Потёртый серый линолеум на полу, окно, пропускавшее ко мне свет, высокие серые стены, местами запятнанные и потрескавшиеся. Письменный стол и два стула. Что-то вроде обшарпанного офиса. Тёмная стеклянная полусфера на потолке. Звуков не было никаких.
Часто моргая, я встал на ноги, и близко не в том состоянии грогги, которого ожидал. Дверь была заперта. Окно располагалось слишком высоко, чтобы я мог что-то в нём увидеть. Я подпрыгнул, из-за чего голова всё-таки слегка закружилась, но увидел только небо. Одежда на мне была чистой и ужасно непримечательной. Всё приходилось впору. Тогда-то я и вспомнил, что происходило со мной в темноте, и меня заколотило.
Беззвучие расслабляло. Ухватившись за нижний край окна, я подтянулся на дрожащих руках. Без опоры для ног долго оставаться в этом положении я не мог. Подо мной простирались крыши. Черепицы, спутниковые тарелки, плоский бетон, трубы с колпаками и антенны, луковичные купола, штопорные башни, газовые комнаты. Я не понимал, где я и кто, возможно, прислушивался ко мне из-за стекла, сторожа меня снаружи.
— Сядьте.
При звуке этого голоса я тяжело повалился на пол. С трудом поднялся и обернулся.
В дверном проёме кто-то стоял. Источник света находился позади него, и он выглядел тёмным провалом, отсутствием света. Ступив вперёд, он оказался человеком лет на пятнадцать-двадцать старше меня. Крепким и приземистым, в такой же неопределённой одежде, как моя. Позади него стояли и другие: женщина моего возраста, другой мужчина чуть старше. Их лица ничего не выражали. Они были похожи на глиняные изваяния людей за несколько мгновений до того, как Бог вдохнул в них душу.
— Садитесь. — Пожилой мужчина указал на стул. — Выйдите из угла.
Это было правдой. Я вжимался в угол. Осознав это, я заставил лёгкие дышать реже и распрямился. Убрал руки от стен. Стоял, как нормальный человек.
— Какая неловкость, — сказал я спустя долгое время, — прошу прощения.
Сел, куда мне указывали. Когда совладал с голосом, сказал:
— Я Тьядор Борлу. А вы?
Он сел и посмотрел на меня, склонив голову набок, безучастный и любопытный, как птица.
— Брешь, — сказал он.
— Брешь, — сказал я и судорожно вздохнул. — Да, Брешь.
Наконец он сказал:
— Чего вы ожидали? Чего вы ждёте?
Не чересчур ли это было? В другой раз мне, возможно, удалось бы понять. Я нервно оглядывался, как бы стараясь увидеть в углах что-то почти невидимое. Подняв правую руку, он сделал вилку указательным и средним пальцами и нацелил её сначала в мои глаза, а затем — в свои: мол, посмотри-ка на меня. Я повиновался.
Он смотрел исподлобья.
— Ситуация такова, — сказал он.
Я осознал, что мы оба говорим по-бещельски. Но выговор у него не был ни бещельским, ни уль-комским — и, уж конечно, не европейским или североамериканским. Акцент его был неопределим.
— Вы совершили брешь, Тьядор Борлу. Злонамеренно. При этом вы убили человека. Вы выстрелили из Уль-Комы прямо в Бещель. Поэтому вы в Бреши.
Он сложил руки. Я наблюдал, как тонкие косточки перемещаются у него под кожей, в точности как у меня.
— Его звали Йорджавик. Человека, которого вы убили. Помните его?
— Я…
— Вы раньше с ним встречались.
— Откуда вы знаете?
— Вы нам сказали. Только от нас зависит, как вас упекут, насколько, что вы увидите и скажете, когда там будете, когда выйдете оттуда снова. Если выйдете. Так где вы его видели?
Я помотал головой, но…
— У Истинных граждан, — вдруг сказал я. — Он был там, когда я их допрашивал.
Это он звонил адвокату Гощу. Один из крутых и наглых националистов.
— Он был военным, — сказал мой визави. — Шесть лет в ВВС Бещеля. Снайпером.
Ничего удивительного. Выстрел был отменный.
— Иоланда! — Я поднял взгляд. — Господи, Дхатт. Что случилось?
— Старший детектив Дхатт никогда больше не будет в полной мере владеть своей правой рукой, но он поправляется. Иоланда Родригез мертва. Пуля, попавшая в Дхатта, предназначалась для неё. Это второй выстрел разнёс ей голову.
— Чёрт возьми. — Несколько секунд я только и мог, что сидеть с опущенной головой. — Её родные знают?
— Знают.
— Ещё кто-нибудь ранен?
— Нет. Тьядор Борлу, вы совершили брешь.
— Он убил её. Вы не знаете, что ещё он…
Человек откинулся на спинку стула. Я безнадёжно кивал, как бы прося прощения.
— Йорджавик не совершал бреши, Борлу. Он стрелял через границу, в Связующем зале. Он никогда не совершал бреши. Возможно, адвокаты спорили бы о том, где имело место преступление: в Бещеле, где он спустил курок, или в Уль-Коме, где пули попали в цель? Или и там, и там? — Он элегантно развёл руками: мол, кого это волнует? — Он никогда не совершал бреши. А вы совершили. Вот потому вы сейчас и находитесь здесь, в Бреши.
Когда они ушли, мне принесли поесть. Хлеб, мясо, фрукты, сыр, воду. Поев, я стал толкать и тянуть дверь, но никоим образом не смог её пошевелить. Так и сяк ощупывая её поверхность, я не обнаруживал ничего, кроме растрескавшейся краски, — или же её послание было закодировано хитрее, чем я мог расшифровать.
Йорджавик не был первым, в кого я стрелял, он не был даже первым, кого я убил, хотя последних было не так много. Раньше мне не приходилось стрелять в кого-либо, кто не поднимал на меня оружия. Я ждал, что меня будет трясти. Сердце колотилось, но лишь из-за того, где я оказался, а не из-за чувства вины.
Долгое время я оставался один. Исходил всю комнату вдоль и поперёк, смотрел в скрытую полусферой камеру. Снова подтянулся на подоконнике и смотрел из окна на крыши. Когда дверь опять открылась и я глянул вниз, комната, по контрасту с заоконным пространством, была окутана полумраком. Вошла та же троица.
