я думал, что я на этих камнях помру, не дождавшись новой участи.
И в таком моем огорчении меня отправили на скальные работы на шлюз № 14[110].
Там дробили и взрывали скалы, и работа была очень тяжелая.
И тем более — я никогда не работал и считал работу за преступление и за позор.
Я ковырялся первые дни и давал всего 30, а то и 20 процентов.
А тут у нас был десятник Буфиус. Он — немец.
Он говорит:
— Ты до чего здоровый парень, а работать не можешь. Фу как стыдно.
Но мне показалось это смешно, и я ему хорошо сказал. Я ему сказал:
— Работают дураки и лошади, а я ни то и ни это. А если ты настолько любишь работу, вот и поработай за меня. А я погляжу, какой ты дурак. А еще немец.
Вот он об этом сказал Тряскову. Такой был у нас прораб. Довольно энергичный человек.
Тот со мной поговорил, но все напрасно. Я его заругал и велел ему отойти от меня подальше.
И вот так и шло дело. Я выбивал еле 30 процентов, чтоб не заснуть, и думал про Грецию, и про свои дела, и про свое прошлое, которое мне казалось волшебной сказкой.
Но тут проходил наш начальник Сапронов. Вот десятник к нему подскочил и ему рассказал про меня, и он, т. е. Сапронов, мне говорит:
— Это странно. У нас все работают. У нас редко бывают такие отказы. У нас крайне спешное дело, и это удивительно, что ты отказываешься. Наверное ты чего-нибудь не понимаешь.
Вот он со мной говорит, а мне мало интереса его разговоры.
Я ему говорю:
— Я привык видеть сразу результаты своей работы, я работал для себя и за это видел улучшение своего быта. А тут я кого порадую — я и сам не знаю. А что касается вас, то вы есть казенное начальство, и вы говорите мне, что вам велят.
Вот он до крайности удивился моим словам и пошел к себе.
Разговор за чашкой чая
Вскоре приходит другой воспитатель — Варламов. Он мне говорит:
— После работы зайди к Сапронову. Он хочет с тобой поговорить. Он очень удивляется на тебя.
Вот я прихожу к Сапронову. А у него приготовлен чай, лежит печенье, карамель, хорошие папиросы.
Я прихожу и про себя улыбаюсь. Думаю — принимает за маленького — на что хочет приобрести мое доверие.
Вот он садится со мной на стулья. Мы с ним много разговариваем. Он интересуется моим прошлым.
И я ему все рассказываю.
И он снова до крайности удивляется построению моей жизни.
И мы с ним пьем чай и едим печенье, и я вижу, что это приличный человек, с которым можно поговорить.
Он мне сказал:
— Вот ты везде побывал и везде видел, какая за границей воспитательная политика. Тебя крошили дубинками и били в морду. Но мы не за приличное отношение требуем работы. Да, конечно, у нас не рай. У нас трудно. Но если бы у нас был рай — к нам бы все стремились и делали бы преступления. Но мы этого не хотим. А мы требуем работы — мы работаем для себя, а не для капитала. И мы хотим, чтоб наша страна процветала.
Он мне дал папирос, и я пошел в свой барак и по дороге удивлялся новой моде в местах заключения.
На другой день скорее из симпатии к нему, чем из чего другого, я выбил 87 процентов.
Слово и дело
А на другой день проходит мимо нас начальник отделения Прохорский[111] совместно с Сапроновым. Прохорский говорит:
— Я тебя решительно не понимаю. Почему ты не хочешь работать? Разве мы для кого-нибудь постороннего стараемся? Мы работаем, чтоб в стране было лучше. А если будет лучше — и тебе будет лучше. Мы работаем для блага народа. Это общий интерес. Разве ты контрреволюционер? По-моему, ты нам социально-близкий. Иди нам навстречу, а мы о тебе позаботимся. Будешь хорошо работать — и мы тебя досрочно освободим и дадим тебе такую специальность, которая лучше твоей, и такую квалификацию, что все двери откроются перед тобой, когда выйдешь на волю.
Вот он так поговорил со мной и попрощался и ушел.
И я подумал: это прямо удивительно, пристали ко мне, как банные листья. Из вора хотят рабочего сделать.
Но вот вскоре, дня через три, прибегает воспитатель Варламов и говорит:
— Тебя снова просят Прохоровский и Сапронов.
Вот я прихожу к ним. Разговариваем. Беседуем. Чай пьем. Кушаем печенье. Они стали мне говорить о новом государстве, где нету капиталистов и собственников. Они мне развернули картину труда и такой жизни, какая нам во сне не снилась.
И тогда я им говорю:
— Интересно, что воров не будет. Вот это интересно.
— Воров, — они говорят, — конечно, не будет, поскольку никому не надо будет красть. И у кого красть! Вор — это изнанка капитализма.
Мы много говорили тогда о том и о сем. Прохорский мне говорил, что я неправ, что теперь наступила другая жизнь и что ворам придется переквалифицироваться.
Это меня очень рассмешило, и я подумал, что если это так, то действительно надо поработать. Тем более, что я еще в Тифлисе чувствовал что-то не то.
И я ушел к себе и на другой день дал 140 процентов.
А кто работал на скальных работах, тот поймет, что это значит. Это значит черт знает что! А на другой день я дал опять 140.
Я начал работать. И потом думал о своей прежней жизни и о том, что я представляю из себя.
Нет, мне не было совестно, что я вор. Ну я вор. Меня так направила жизнь. И Прохорский мне сам сказал — это изнанка жизни. Значит, я не виноват.
И значит, я буду виноват, если другая жизнь, а я ворую.
И постепенно совесть меня убивала. И мне хотелось работать без понукания.
И я однажды дал 150 процентов.
И вся наша бригада стала давать 100 процентов. И мы были рады, когда это случилось. Мы ходили и радовались. И нам тогда стали в ларьке отпускать все, что нужно. И мне выписали хорошую одежду и сапоги.
И, увидев такое приятное, заботливое отношение к себе, я прямо готов был разбиться в лепешку, но
