«Ты устроил какой-то пуримшпиль,[486] — сказала мама, когда мы с ней шли к машине. Отец и Мири брели сзади и не могли нас слышать. — Смешная пародия на нашу хупу у могилы Фрадл. Жених сердится на родителей, поэтому переносит свадьбу на более раннюю дату: совсем как твой отец, только тогда он всю ночь рыдал, а теперь твой друг всю ночь не спит и пишет ктубу. Невеста практически сирота — еще более одинокая, чем я когда-то, если учесть, что у меня был еще брат Гриша».
Она назвала все это действо пуримшпилем. С того момента она действительно напоминала мне праматерь Рахиль, плачущую в могиле, когда ее сына Иосифа продают в рабство:
ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ:
О Иосиф, сын мой, приключилась с тобой беда.Сидя за столом со мной, ты плохо урок свой учил всегда.Лишь от несчастной любви твоему отцу я сказала «да».При виде Зайдмана бросало в жар меня даже в зимние холода.К Мири тебя затащила в постель глупая жалость. Вот ерунда!Ведь только ты, одинокий шут, ей в темноте светил как звезда,Ты благороден! Ты ее спас! Она получила тебя без труда.А я ведь просила: не будь дураком. Не повторяй мою жизнь никогда.Ведь будущего не было у меня, и юность моя утекла как вода.Меня ты не слушал, Иосиф, мой сын, и вот и с тобою случилась беда.
ИОСИФ:
Но я-то думал, что она похожа на тебя!Смелая, выдумщица. Так любит идишский театр.Мы могли бы столькими вещами заниматься вместе.Она верила в то же, что и я, только еще сильнее.Разве мы не ставили идишские пьесы — оригинальную пьесу для детей о Варшавском гетто и пуримшпиль в традиционных костюмах?Профессору Шмеруку так понравился мой праотец Яаков, что он уговаривал меня стать идишским актером. Мы с Мири даже написали вместе книжку о восточноевропейских евреях.У нас должен был получиться брак, основанный на идеалах, совсем как у вас.Мы написали свои имена на внутренней стороне обручальных колец, точно как вы.Мы уехали в чужую страну, точно как вы.Мы устроили у себя дома кружок чтения, подражая вашим вечерам.Мы говорили только на идише, переписывались на идише, мечтали на идише.
(ИОСИФ разражается слезами, падает на могилу ПРАМАТЕРИ РАХИЛИ и, рыдая, говорит):
Я хотел не пародировать твою жизнь, а повторить ее —без бедствий, без войн, без утрат.Я хотел прожить ее заново и как надо!
ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ (замогильным голосом говорит из-за картонного надгробия):
Так что же случилось?
ИОСИФ (заливаясь горькими слезами):
Заниматься театром ей надоело.Жить в Израиле ей надоело.Говорить на идише ей надоело.И я ей надоел.
(Прежде чем ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ успевает утешить его ласковыми словами, мидианитяне, переодетые казаками, утаскивают беднягу ИОСИФА в Египет.)
Глава 27
Два болвана
Когда Ида Эрик вырвалась из советского плена, мама отказалась с ней встречаться. И это несмотря на то что в 1967 году мой брат одним из первых поехал в Москву (а за ним в 1971-м поехал и я); несмотря на Великий Исход из Советского Союза, за который мы боролись, устраивали демонстрации и писали петиции, хотя никогда не надеялись, что он осуществится; несмотря на то что Ида приехала в Нью-Йорк по приглашению ее свояка доктора Леона Меркина;[487] и, что самое ужасное, — несмотря на то что Ида провела пять дней в Монреале в гостях у Рохл Корн, жившей совсем неподалеку от нашего дома на холме. Они переписывались, они разговаривали по телефону, но мама не желала с ней встречаться. «Шей-не билдер, — говорила она, цитируя любимую остроту поэта Я.-И. Сегаля, — муз мен кукн фун дер вайтн, на красивые картины надо смотреть издалека».
Возможно, это достойная позиция, когда у тебя в голове портретная галерея, но если ты никогда не видел оригинальных картин и целых двадцать три года собирал репродукции на открытках? Когда летом 1971 года у нас дома раздался таинственный телефонный звонок и меня с молодой женой пригласили прийти в помещение сионистского молодежного движения Бней Акива в колледже Купер Юнион[488] в деловой части Манхэттена по поводу возможной поездки за рубеж — это было как будто нам дали билет в Лувр.
Тоже мне Лувр. У стойки в приемной под портретами двух бородатых мужчин — Теодора Герцля[489] и какого-то раввина — сидел аккуратный седой господин, представившийся, как Арье Кролл.[490] На нем была белая рубашка с расстегнутым воротничком и короткими рукавами, закатанными выше некуда, в кибуцном стиле. Его выдавали только глаза цвета голубой стали. Эти глаза никогда не знали страха. Чтобы продолжать спектакль, одному из нас нужно было заговорить на иврите. Это сделал я. Оставшуюся часть интервью Арье провел по-английски с британским выговором, оставшимся с эпохи мандата; а может быть — кто знает? — со времен Гаганы[491] и достопамятного корабля «Эксодус».[492]
Мы немедленно перешли к делу. В самом начале Шестидневной войны Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Израилем. Однако одновременно с этим власти разрешили тонкую струйку алии, то есть эмиграцию в Израиль, и появившаяся тонкая струйка репатриантов из этого огромного и практически не открывавшегося ранее загона для евреев должна была со временем превратиться в настоящий поток. (Да, настоящий кибуцник.) При этом существовало множество препятствий к эмиграции. Чтобы подать просьбу о получении выездной визы, необходимо было заручиться личным приглашением от родственников из Израиля, реальных или вымышленных.
«Все евреи ответственны друг за друга»,[493] — продемонстрировал я свое знание классических древнееврейских цитат.
«Голландское посольство в Москве, — продолжил он без улыбки, — выступает в качестве посредника».
Так в чем же заключается наша роль?
Израильское правительство было чрезвычайно заинтересовано в поддержании контактов с советским еврейством, и теперь, когда израильтяне не могли попасть в Советский Союз, на их место должны были заступить молодые американские евреи, знакомые с Израилем. Мы будем путешествовать под видом туристов, первым классом. Наша задача состояла в том, чтобы передать небольшую партию учебников иврита. Кроме того, нам нужно было посетить синагогу и ответить там на вопросы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
