Запах мёда вливался в ноздри, проникал в мозг, тревожил. Отрада села на землю – вдруг перестали держать ноги. Потом – обхватила голову руками, повалилась в траву лицом…
Пришла дрожь.
Всё, что происходит сейчас, уже происходило с ней однажды. И тогда это кончилось… это кончилось…
Агат! Агат!!!
Память хлынула в брешь.
Отрада закричала. Она пыталась заткнуть себе рот руками, но всё равно продолжала кричать…
…и позже, когда всё отхлынуло, когда она уже лежала, скорчившись, в какой-то продолговатой ямке, выложенной мягким тёплым мхом, окаймлённой кустами с густыми фиолетовыми листьями, Аски прижалась к ней сзади и дрожала, – когда уже можно было без страха пораниться о зазубренные края брать осколочки памяти и рассматривать их – она всё равно не могла по-настоящему поверить в это обретённое прошлое: слишком жестоко, слишком унизительно, слишком ненужно…
В какой-то момент этого затянувшегося разглядывания осколков она поймала себя на том, что была благодарна Отцу – именно за лишение её памяти. И, как следствие, – за то, что сейчас она не сходила с ума, а лишь испытывала обычное отчаяние и обычную боль – то, из чего и состояла вся её небольшая жизнь.
Из-за этого насилия над памятью она утратила ещё и чувство времени и цельности произошедшего, оно не восстанавливалось целиком, а – по каким-то эпизодам, сценам, обрывкам разговоров… и только её ночь, единственная ночь с Агатом – помнилась вся. Без трещин и изъятий.
Агат…
Племянник Отца (если она ничего не путает в здешних родственных отношениях), чуть старше её годами и намного опытнее, совершивший не два и не десять таких путешествий, как она – потому что из этого мира, высшего по отношению к миру Богову, к Ойкумене, можно было попадать куда угодно… ну, почти. Ей было с ним просто и легко… а потом оказалось, что ему можно рассказывать всё, а потом она поняла, что без него не может. Это было совсем не так, как с Алексеем, а – весело и без надрыва, Алексей был теперь страшно далёким и казался… тяжёлым, что ли… Он словно что-то требовал от неё, а Агат – Агат только давал. И она поняла, что когда-нибудь сможет всё-всё объяснить Алексею, и он её поймёт…
А потом всё кончилось буквально в два дня. Это были самые раскалённые и зазубренные осколочки памяти, которые невозможно было долго удерживать перед внутренним взором…
Мелиора. Фелитополь
Жреца Парда странным образом зарезали во сне, и после этого остатки армии вторжения было уже не спасти: бежали сдаваться поодиночке, бежали сотнями, тысячами… Счастье, если в бегстве своём попадали на славов; ополченцы же и азахи, предварительно разоружив, вырезали пленных поголовно. Некуда было их деть, нечем было кормить. Но – бежали всё новые и новые…
В какой-то момент кончилось и это. На степняков, даже с оружием, просто не обращали внимания – если те не позволяли себе разбойничать. Разбойников же казнили, не разбирая, какого они племени. Во многих деревнях степняков охотно нанимали для охраны огородов, полей и амбаров – поскольку те соглашались нести службу за кров и скромную кормёжку.
Нефритовые и серебряные монеты крестьяне в оплату провианта принимали без охоты, а то и вообще не принимали. Уже ясно было, что до следующего, летнего, урожая – не дожить многим…
Треугольник суши, образованный огнедышащей трещиной, побережьем моря и Фелитопольского залива – и с юга ограниченный Долиной Роз, обрёл необыкновенно дурную славу. Со слов степняков-дезертиров, там осели те, кто подвергся всяческим чародейским действам и обрёл нечеловеческие способности, пригодные в бою, но обременительные в простой жизни. И что вытворяли сейчас эти преображённые, сказать не поворачивался язык…
Впрочем, было таких мало.
…Авенезер (или тот, кто когда-то был Авенезером, мёртвым царем) шёл по пустым – давно пустым – улицам Фелитополя. Шаги били гулко о стены, опрокидывались в окнах, летели обратно. На карнизах домов росли причудливо кривые деревья, на крышах – мох и травы.
Покинутый город. Город-призрак, город-проклятие.
Город, в котором и сам он в будущем должен полностью умереть – чтобы полностью возродиться. Чтобы обладать миром.
Новым, незапятнанным, с иголочки миром.
Это будет ещё не так скоро, как хотелось бы – мистерия мрака. Но непременно будет.
Запущенное механическое диво совершило три четверти оборота. Осталась последняя четверть. И тогда распахнутся невидимые ворота.
Те, кто способен уйти, – уйдёт с ним, яростным и обновлённым.
Кто не способен – кто неспособен! – останется прозябать.
Жалко? Не жалко.
Их выбор.
Он оглянулся. Лодка-монада, на которой он прибыл, догорала на берегу. Сизый дым шёл вверх, потом загибался и горизонтально плыл влево.
Это был знак острых перемен.
Кто-то тяжело вышел из-за угла, но Авенезер даже не повернул головы. Ждал, когда приблизятся.
Мелиора. Юг. Окрестности Петронеллы
Камен молча накручивал лохмы волос на кулак. Венедим встряхнул кувшин, огляделся как бы в поисках следующего. Камен положил свою руку поверх его, покачал головой.
– Да я ничего…– буркнул Венедим.
– Неохота быть генархом? – спросил Камен.
– Что значит – охота, не охота… Не от нас зависит. Вон, кесаря взять… а ничего, держится же как-то…
– Ему легче, – сказал Камен. – Скоро старого разбудят – и вернётся он к своим звёздам.
– Не то ты говоришь, тысячник, не то, не то… Как же это так: и разогнаться не успеваем, а уже – стена?..
Он обвёл глазами каморку, которую они с огромным трудом нашли в часе езды от ворот Петронеллы. Горожане, потерявшие кров и имущество, ютились повсюду. Не осталось ни одной пустующей постройки, уцелевшей после землетрясения, под жильё сгодилось всё: коровники, курятники, дощатые навесы…
Здесь, на разоренной мародёрами пасеке, Камен и Венедим делили домик – покосившийся, но устоявший – с вдовой и слабоумной дочкой пасечника. Мародёры не нашли того, что искали, пасечник не выдал тайника, и вдова могла быть почти спокойна. Камен и Венедим были для неё сущей находкой, никто не решится напасть на дом, где квартируют столь блестящие архаты – и поэтому плату она с них хоть и брала, но в число оплаченных услуг включала и кувшинчик мёда ежевечерне…
Камен уезжал в город ещё до восхода (хотя как его определишь, этот восход? – мрак, тучи и непрерывный дождь…) и целыми днями расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал всех, кто мог что-то видеть, что-то слышать, о чём-то догадываться. Пока что результат был даже не нулевой – отрицательный.
Венедим, кажется, надломился душой. Упавший на его плечи – после смерти отца и двух дядьёв – груз власти и ответственности перед родом оказался слишком тяжёлым. А может быть, давило осознание того, что он, совсем ещё молодой – стал самым старым в роду. А может быть, просто сказывалась неловкость паузы: назван, но не востребован… Да и правда, чего уж там: Терентию хватало забот и без него, равно как и кесарю; многие северяне, оказавшиеся на юге после отступления, успели вернуться по домам до землетрясения, до того, как Север оказался практически отрезан… и ему следовало бы быть там, искать обходной путь, ладить мосты – но не позволяла сняться с места неопределённая ситуация с кесаревной…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
