желает чайку? — поинтересовался он.
— Я не прочь, — отозвался Плакса Смарт и как был, с расстегнутыми рукавами рубахи, без штанов, заплетающимися бледными ногами побрел через палатку, протягивая перед собой котелок. Смарт имел примечательную внешность, двигался с неуклюжей ловкостью, что-то в нем было от человекообразной обезьяны, хотя посадка головы делала его похожим на стервятника — шея неловко торчала из приподнятых покатых плеч и сгибалась вперед, подобно шее грифа. Узкий лоб с большими надбровными дугами, подбородок и рот с дряблыми, обвислыми губами резко скашивались назад, а огромный мясистый нос между выпученными голубыми глазами, наоборот, сильно выдавался вперед, заостряя лицо подобно птичьему клюву. Кожа у него была бледной, за исключением покрасневших кончика носа и ноздрей, из-за чего он казался постоянно простуженным. Он был весь в прыщах, а полное отсутствие растительности на лице еще больше подчеркивало нездоровую белизну кожи. Даже красивые соломенные волосы не улучшали впечатления, поскольку были изрядно поредевшими. Его лицо сошло бы за лицо имбецила, не будь в нем столько неподдельного страдания. Оно могло бы показаться трагическим, имей оно хоть намек на аристократизм. Но это была просто маска безответного страдания, жалкая и отталкивающая одновременно. Было неизбежно, что, видя рядом с собой изо дня в день такое чучело, люди, чтобы не сойти с ума, просто прикалывались над ним. Видимо, именно это заставило какого-то остряка прилепить ему погоняло Плакса и сделать из этой мертвенно-бледной фигуры объект для бесконечных шуток и насмешек.
Он жадно выхлебал чай, и его полные коварства и злобы глаза обратились на Берна.
— От я и г’рю, ежели хто может притарить чегой-то с кухни, так мы только за!
Посмотрев на него с презрительной снисходительностью, Берн собрал свой бритвенный прибор, бросил через плечо грязное полотенце и направился к кухням за горячей водой. Ему легче было обходиться без многих нужных в жизни вещей, чем отказать себе в мелких элементах комфорта.
Закончив завтрак, они прибрались и проветрили палатку и почти тут же получили приказ выходить на построение вместе с комендантской ротой. Капитан Томпсон, наблюдая за построением из офицерской палатки, выколотил трубку о стек, сунул ее в карман кителя и вышел к выстроенной роте, задумчиво наклонив голову. Он был коренаст, с круглой, как пуля, головой, на невозмутимом лице выделялись спокойные проницательные глаза.
Штаб-сержант Корбет подал команду «смирно», и капитан Томпсон, откозыряв в ответ, приказал стоять «вольно». Он обратился к ним по-свойски, поскольку его авторитет был столь высок и неоспорим, что никому бы и в голову не пришло принять его дружелюбный тон за слабину. Он сказал, что у них был вполне приличный отдых, и теперь им предстояла работенка — трудная и опасная работенка — перебить как можно больше немцев, чтобы уменьшить их численное превосходство. Он говорил так, будто обращался к тем же людям, которые медленно, с боями пробивались на Гийемонт[117]. Он собирался зачитать им некоторые выдержки из предписания по организации наступления, в котором они как переформированная и получившая пополнение часть вскоре будут участвовать. Он начал читать, и постепенно его голос сделался глухим и монотонным, в нем исчезали человеческие интонации, и шел он словно из пустой бочки. Замысел был настолько абстрактным, что едва ли ему можно было бы следовать в реальности, и они слушали с напускной серьезностью, однако их мысли были где-то очень далеко. Впрочем, они, возможно, просто не могли воспринимать это иначе, как через призму собственного опыта. Трепетавший в сухих листьях ветерок покрывал монотонный голос капитана, иногда сорвавшийся лист царапал кору дерева или шуршал в ветвях, как мятая бумага. Эти звуки словно подчеркивали какую-нибудь фразу, приковывая к ней внимание, и тогда они поднимали глаза и смотрели на капитана удивленно, с почти животным любопытством и покорностью. Прерывистое дыхание и судорожные мелкие движения выдавали их волнение.
— …строго запрещается останавливаться с целью оказания помощи раненым…
По тому, что монотонное болботание читающего не изменилось, можно было заключить, что легкое движение их лицевых мышц осталось незамеченным, когда до них дошел смысл фразы, в которой говорилось, что командование считает сделанным все возможное для достижения столь гуманистической, но несколько нелогичной цели.
— Возможно, вам будет интересно узнать, — здесь был сделан нажим, чтобы подчеркнуть бессмысленность сомнений, — что, по нашим расчетам, у нас будет одно тяжелое орудие на каждые сто квадратных ярдов территории, которую мы атакуем. Я так понимаю, что здесь имеются в виду гаубицы и артиллерийские орудия большой мощности.
Наступление предполагалось по фронту шириной до двадцати миль и при удачном раскладе должно было развиваться в глубину вражеской территории от шести до семи миль. Прикинув это, бойцы были поражены количеством металла, предназначенного для их поддержки. Тут офицер подошел к заключительным параграфам предписания:
— Ожидается, что противник не окажет на этом участке сколько-нибудь серьезного сопротивления…
Послышался вздох облегчения.
— Во, бля, оказывается, что ожидается!
Этот тихий вздох, принадлежавший Плаксе Смарту, вызвал бурную реакцию всего отделения. Находящихся в нервном напряжении людей будто прорвало, так что истерический смех уже невозможно было сдерживать. Неизвестно, расслышал ли капитан Томпсон возглас Плаксы и что подумал по поводу безудержного всплеска эмоций, только внезапно он скомандовал: «Равняйсь! Смирно!» — несколько секунд сурово и безучастно оглядывал строй, а затем распустил роту и, когда солдаты разошлись, подозвал к себе капрала Хэмли.
— И где ж мы, сука, окажемся через недельку? — вопрошал Плакса, пробравшись сквозь толчею в палатке и рухнув на свое место.
Глядя на его карикатурную скорбь, смех, который кое-как еще сдерживался на построении, вырвался наружу.
— Уссываетесь, долбоебы! — взорвался он. — Смейтесь пока! Только вам нечем будет уссываться, когда вам рты поразрывает и вы кровью умоетесь. Дайте срок, прилетит сюда вся продукция литейных цехов Круппа! Смейтесь! Одна охуенная пушка на каждые ебаные сто ярдов, и не стоит ждать серьезного сопротивления от противника! Они, бля, думают, мы — дети малые! А то мы на передовой не были и…
— Рот закрыл, сука! — прорычал капрал Хэмли, пригнувшись и откинув полог, заходя в палатку. Он распрямился, поднял голову и с озверелым видом выпятил нижнюю челюсть. — Еще раз услышу, что ты ляпнул какую-нибудь херню на построении в присутствии офицера, сразу отправишься
