В начале января 1937 года членам ЦК были разосланы показания К. Б. Радека, обвинившего Бухарина, Рыкова и Томского в причастности к убийству Кирова. Ознакомившись с ними, Бухарин 12 января направил в адрес ЦК ВКП(б) заявление, в котором решительно опроверг их как вымысел и клевету. На следующий день, по поручению Сталина, Ежов организовал Бухарину очную ставку с Радеком и В. Н. Астровым, бывшим учеником Бухарина в Институте красной профессуры, осужденным в 1933 г. по делу так называемой «антипартийной группы правых («бухаринская школа»)» и с того же времени являвшегося секретным сотрудником НКВД. Астров был особенно активен, он не только повинился в различных контрреволюционных преступлениях, но и сообщил, что зимой 1930/31 г., выступая на одном из совещаний своих единомышленников, Бухарин в связи с ожидаемыми (из-за коллективизации) восстаниями в деревне, к которым должно присоединиться и городское население, призывал своих соратников сплотить ряды и стать во главе этих восстаний.
В ноябре 1932 года при встрече с ним, Астровым, Бухарин будто бы попросил его как можно тщательнее законспирироваться и заняться подготовкой убийства Сталина{238}. («Разоблачения» Астрова произвели на Сталина, присутствовавшего вместе с другими членами Политбюро на очной ставке, настолько благоприятное впечатление, что вскоре тот был освобожден, получил в Москве квартиру и работу и, дожив до преклонного возраста, смог поделиться в прессе воспоминаниями о событиях тех лет{239}).
Подтвердил свои показания и Радек, заявивший, что в первые дни после убийства Кирова Бухарин, видя, что всех, причастных к данному преступлению, арестовали, сомневался, стоит ли делать ставку на террор, но, посовещавшись со своими единомышленниками, будто бы заявил, что нельзя отступать перед первой неудачей и что надо от партизанщины переходить к серьезной продуманной борьбе{240}.
А тем временем Бухарину продолжали доставлять на дом (на работу в редакцию «Известий» он ходить перестал) очередные протоколы допросов, в которых прежние и новые подследственные обвиняли его во всех возможных грехах. Начитавшись этих обвинений, он однажды чуть было не решился на самоубийство. А. М. Ларина вспоминала, как в один из дней, зайдя в комнату мужа, увидела его сидящим за столом с револьвером в руке. Но Бухарин сказал ей, что не смог застрелиться, представив, как она увидит его, бездыханного, с кровью на виске. «Пусть уж лучше это произойдет не на твоих глазах», — добавил он.
Но если самоубийство отпадает, тогда нужно защищаться, тем более что в своем стремлении убедить членов ЦК в виновности Бухарина и Рыкова Сталин довольно опрометчиво приоткрыл «кухню» следственной работы. Хотя, как пишет А. М. Ларина, показания и были хорошо срежиссированы, но уже присланные протоколы допросов изменить было невозможно, по мере же развития следственного процесса общая концепция обвинения неизбежно претерпевала какие-то изменения, и не все из ранее полученных и уже разосланных членам ЦК показаний укладывались в эту измененную концепцию. Кроме того, и среди арестованных, дававших под воздействием подручных Ежова те или иные показания, не все одинаково заботились о достоверности и логичности собственных «признаний», им эта роль была навязана, и они отрабатывали ее настолько формально, насколько это было возможно. Следователи, конечно, старались, чтобы добываемые ими сведения выглядели достоверно, однако полностью учесть все возможные подводные камни, особенно при описании событий пяти-семилетней давности, было очень сложно. Ну а руководителям следственного аппарата и самому Ежову, получающим ежедневно множество протоколов от разных следователей и вынужденных сводить их воедино, при заданном темпе работы и вовсе было невозможно делать это совсем без огрехов.
На прошедших судебных процессах такой проблемы не возникало, поскольку оглашались лишь те сведения, которые не противоречили окончательной схеме, все остальное оставалось в тени. Теперь же, в связи со сталинским распоряжением о рассылке членам ЦК промежуточных протоколов допросов, руководимый Ежовым аппарат оказался в положении, в какое чекисты никогда до того не попадали (и больше уже не попадут). Впервые на публику выносился не беловик, а черновик следствия, причем опровергать его имел возможность не зависимый от следствия арестант, а находящийся на свободе член ЦК, обладающий к тому же необходимыми аналитическими способностями и достаточным временем для подготовки.
Конечно, в рассылку шли не все показания, а только кажущиеся наиболее убедительными, но и там заинтересованный читатель (а Бухарин был именно таким) мог, если покопаться, найти массу погрешностей, незаметных постороннему глазу. Кроме того, стремясь к большей достоверности, следствие старалось, по возможности, отталкиваться от реально происходивших встреч и бесед, наполняя их другим содержанием, но, поскольку в предшествующие годы лидеры правых со своими бывшими единомышленниками практически не встречались (не в последнюю очередь из-за того, что те скитались в это время по лагерям и ссылкам), большинство собираемых «фактов» относилось к периоду до 1932 г., что, конечно, значительно обесценивало выдвинутые обвинения, а иногда делало их просто абсурдными.
После тщательного изучения и сличения присланных ему протоколов допросов Бухарину удалось выявить множество логических противоречий, несовпадений во времени, ошибок и просто элементарных подтасовок, которые он зафиксировал в почти стостраничном письме, направленном 20 февраля 1937 г. в Политбюро ЦК ВКП(б) с просьбой размножить и раздать участникам открывающегося через три дня пленума ЦК. Среди отмеченных Бухариным «проколов» следствия было десятка полтора таких, которые ставили под сомнение всю проделанную Ежовым и его помощниками работу, так как свидетельствовали об откровенной фальсификации.
Но Бухарин не только продемонстрировал очевидную сфабрикованность предъявленных ему обвинений и не только показал на конкретных примерах из присланных ему протоколов, как следователи своими вопросами наталкивали арестованных на дачу «нужных» показаний. Он пошел дальше. Хотя и в осторожной, но достаточно прозрачной форме, он дал понять будущим читателям своего письма, кто, по его мнению, является инициатором и дирижером следственного спектакля.
Дело принимало незапланированный оборот. Проигнорировать письмо Бухарина, которое, в соответствии со сложившейся практикой, пришлось раздать участникам пленума, было невозможно. И теперь, прежде чем нанести по Бухарину и Рыкову окончательный удар, необходимо было выиграть оборонительное сражение, в ходе которого предстояло, во-первых, реабилитировать органы НКВД и самого Ежова, чья репутация оказалась изрядно подмоченной, а во-вторых — нейтрализовать намеки Бухарина на какую-то заинтересованность партийного руководства, и в первую очередь Сталина, в определенном, заранее известном исходе следствия.
После недолгих раздумий была избрана простая, но эффективная линия поведения: при обсуждении вопроса «Дело тт. Бухарина и Рыкова» (он шел первым в повестке дня) Ежов и содокладчик от партии, член Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микоян, разоблачая «преступную деятельность» бывших лидеров правой оппозиции и «измышления», содержащиеся в письме Бухарина, в то же время демонстрируют максимальное миролюбие в определении возможных мер наказания. Основной же удар наносится участниками пленума, выступающими в прениях, и как бы под воздействием этих выступлений принимается то решение, которое и было намечено.
Как задумали, так и сделали. На открывшемся 23 феврали 1937 года пленуме ЦК первому слово было предоставлено Ежову, Напомнив собравшимся о тех обвинениях, которые он выдвинул в адрес Бухарина и Рыкова на предыдущем, декабрьском, пленуме, Ежов заявил, что за прошедший период эти обвинения полностью подтвердились, и, кроме того, к ним добавились еще и новые. Затем в довольно вялом и бесцветном («спокойном и сдержанном», по словам одного из присутствующих) выступлении, из которого пришлось убрать практически все скомпрометированные Бухариным факты и сюжеты, он высказал ряд обвинений в адрес бывших лидеров правой оппозиции, суть которых сводилась к тому, что центр правых, в лице Бухарина, Рыкова и застрелившегося Томского, в целях реставрации в СССР капиталистического строя встал на путь организации террора в отношении руководителей партии и правительства, на путь вредительства, организации кулацких восстаний в деревне и забастовок на предприятиях. Несмотря на этот тянущий на высшую меру наказания букет преступлений, Ежов тем не менее ограничился лишь предложением исключить Бухарина и Рыкова из членов ЦК и из партии («Этого мало», — возмутился кто-то из присутствующих, не разобравшийся в хитросплетениях сценария и удивленный столь странным великодушием).
