Да что там корабли, небогатые деревянные домики плыли подобно судам. Один мастеровой, не имея возможности, покинуть свою хибару, пропутешествовал в ней с одного берега реки на другой, слава Богу не затонул. Чего не скажешь о тысяче менее везучих петербуржцев… Кто-то шел по набережной и был смыт волной, кто-то захлебнулся в собственном погребе, спасая добро…
В девять часов утра 10 сентября 1777 года взбушевавшиеся волны достигли своей максимальной отметки. Ординар был превышен на 10 футов и 7 дюймов. После чего ветер, наконец, стал стихать. Вода спала совсем быстро, уже к двенадцати. Город представил собой ужасное зрелище. В грязной жиже, сбитыми в кучи, валялись трупы, поломанные предметы, поваленные ветки, тряпье, остатки припасов…
Накануне императрица вернулась в Петербург из Царского села. И угодила в самый центр бури. За происходящим она наблюдала прямо из окон Зимнего дворца. Ночью Ее Величеству доложили, что вода подобралась к самым дверям ее спальни. И Екатерина Алексеевна тут же приказала снять постовых с первого этажа, дабы спасти им жизнь.
Когда на следующий день стало известно о многочисленных жертвах, государыня вызвала к себе генерал-полицейместера Чичерина, поклонилась тому в пояс:
— Спасибо тебе, Николай Иванович, по милости твоей погибло несколько тысяч моих подданных.
Чичерин не знал, что делать. Мелкие глазки захлопали в круглых очечках. Как быть, коли сама императрица тебе кланяется?! Уж лучше бы ругалась, да серчала! Разволновался.
— Так то ж не моя вина, то ж буря!
— И что первый раз в нашем городе буря? Давным-давно надобно было изобрести знаки да символы, по которым народ уразумел бы приближающуюся угрозу.
Едва покинул дворец Чичерин, как с ним приключился удар, не успел от него оправиться — угодил в отставку.
Новый полицейместер первым делом занялся изданием "Правил для жителей — что делать в минуту опасности?" Придумали предупреждать о буре или какой другой неприятности пальбой из крепости и сигнальным флагом, а в темноте — еще и «пляшущими» фонарями. При том, чем выше поднимется вода, тем чаще положено было стрелять. Так при ординаре в 6 футов пальба должна раздаваться каждые четверть часа. И при ней горожанам следует покинуть подвалы и нижние этажи домов, — перебраться куда повыше.
Х Х Х Х Х
Тверская губерния, сентябрь 1777-го года.
В то время, как в Летнем саду в Петербурге бушевал ветроворот, а волны Невы заливали булыжные мостовые города, в своем поместье в Тверской губернии умирала старая баронесса Оксендорф.
Она лежала в наглухо зашторенной спальне, на кровати, под багровым бархатным балдахином. Из белых облаков подушек, перин и одеяла выглядывала маленькая головка. Сморщенная серо-голубая кожица обволакивала череп. Кружевной чепец прикрывал позорище ее последних лет жизни — почти лысую макушку. И, словно насмехаясь над этой ее бедой, напротив, с портрета, смотрела рыжеволосая красавица с зелеными глазами. Непокорные локоны спадали на покатые плечи. Розовый цветок пытался унять выбившуюся прядь у виска.
Баронессе портрет был понраву. Художник сделал его сразу после ее прибытия в Россию, более полувека назад. Ей было тогда тридцать пять. Но мастер прибавил лести, на его работе Оксендорф смотрелась молоденькой розовощекой девушкой. Долгое время это изображение размещалось над парадной лестницей в Петербургском особняке. Женщина седела и старела. А портрет оставался все таким же молодым. Все чаще она предпочитала картину зеркалу. Она могла часами стоять и смотреть на себя прежнюю.
В пятьдесят пять от ее былой огненности не осталось и следа. В шестьдесят испортилась осанка. Как любила шутить баронесса, теперь она снова росла, только не вверх, а вниз. Стоять напротив картины подолгу становилось трудно. И она приказала перевесить портрет в залу, а напротив поставить кресло.
В семьдесят пять она стала хуже слышать. В восемьдесят на одно ухо оглохла совсем, глаза слезились, а волосы поредели вдвое против прежнего…
Теперь, в девяносто, баронесса уж почти ничего не видела, из поместья не выезжала, а в последние недели и из спальни не выходила… Портрет, перевезенный сюда, поместили напротив кровати…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Оксендорф всегда слыла здравомыслящей женщиной, она прекрасно осознавала, что это пришел ее конец. Потому вслед за перевешенным портретом отдала приказание послать гонца в Москву, где ныне пребывал граф Шварин, и привезти Илью Осиповича к ней незамедлительно.
— Прибыл граф Шварин! Проводить в комнату для гостей? — доложил камердинер, вытянувшись по струнке. У баронессы в доме всегда соблюдался строжайший порядок. Прислуга была вышколена.
— Нет, пусть войдет ко мне. Немедля! — просипела Оксендорф.
Тут же появился Шварин. В последние месяцы граф проживал где-то за границей. Вернулся буквально пару недель назад. Гонения масонов оставляли мало шансов для деятельности меркурианцев в Москве, а в Петербург дорога ему была давно заказана. Не то, чтобы совсем запрещена, но каждый раз, когда он приближался к российской столице, ему казалось, что в воздухе начинают проскакивать искры личной неприязни Екатерины Алексеевны к нему. Тело его немело, начинало колоть то в подреберье, то в коленку, а кожа чесалась, будто по ней ползали букашки. Илья Осипович старался избегать подобных парестезий.
Одет он был, как всегда, с форсом. На сером атласном камзоле, как фон, лазоревые незабудки. Пуговицы — ромашки. Сверху — новомодный аглицкий кафтан темно-зеленого, почти черного цвета. Обшлага, воротник и линия вдоль борта расшиты шелковыми цветами. Да не просто цветочным узором. Лепестки да листики будто настоящие, аж тычки выделяются. Даже сзади, на фалдах, — тоже подобный натюрморт.
— Такой красотищей-то, поди, и садиться жалко, — Баронесса до последней своей минуты старалась не терять присутствие духа и чувство юмора.
— Ничего-ничего! Доброе сукно все стерпит, — Граф взял стул за спинку и подвинул ближе к кровати больной. Уселся. Дежурная улыбка не помогла скрыть жалости, проступившей на лице.
— Помираю я, — посиневшие губы почти не шевельнулись. — Ты привез свиток?
— Конечно, — баронесса только тут заметила, что через грудь графа, от левого плеча к правому бедру тянулась бечевка, на ней, с боку, висел кожаный цилиндр. Шварин подвинул цилиндр ближе к собеседнице и откинул крышку. Внутри лежала свернутая в трубочку желтая бумага. Оксендорф одобрительно прикрыла глаза.
— Пришло время назвать тебе имя моего преемника, — звуки были какие-то бесплотные, складывающиеся из хрипов и шипения. — Как только я испущу дух, ты должен будешь вписать его. Граф молча кивнул.
— Я помню, — Шварин склонился над баронессой, чтобы она лучше расслышала.
— Это будет Борис Черняков.
— Кто таков, что-то я не разумею…
— Не разумею, балда стоеросовая!
— Уж не сродственник ли Захара и Ивана Чернышевых, оным покровительствовала Екатерина?
— Нет, не сродственник! Я же сказала не Чернышев, а Черняков, — баронесса попыталась хихикнуть, но вместо того глухо закашлялась. Когда кашель унялся, — продолжила. — Твое прозванье какое?
— Илья.
— А фамилия?
— Шварин.
— А от рождения какова фамилия была? — она волновалась, тяжело дышала.
— Шварц… — до Ильи Осиповича начал доходить глубинный смысл вопросов баронессы. Ее следующую реплику он уже предполагал.
— Что будет значить Шварц на русском?
— Черняков, то есть, черный, — граф вспотел, вытер выступающими из-под рукавов кружевами лоб. — Ох, елки точеные! Мой, что ли сродственник?
— Твой сын!
Илья Осипович отшатнулся. Трость с рукояткой в виде головы орла гулко стукнулась о паркет. Какой еще сын? Нет у него никакого сына! У него-то и жены никогда не было! Вот у баронессы был в свое время муж, но умер рано, еще в Пруссии, детей они так и не нажили. Он странно посмотрел на собеседницу, с прищуром одного глаза, как на ребенка, или ненормальную. Бредит старуха!
— От кого у меня может быть сын?
