за столом. Удастся ли им – и ей самой – когда-нибудь спокойно жить с тем, что они делают? Подозревают ли они ее? Эдит набросила поверх своей выцветшей мятой формы шерстяное пальто.
В лунном свете она могла различить силуэты ровно стриженных кустов и клумб дворцового сада. На всех поверхностях лежала тонкая ледяная корка. Нацистский флаг – такой огромный, что казался ненастоящим – спокойно висел в неподвижном воздухе, свастика на нем начиналась от карниза, закрывала окна двух этажей и заканчивалась прямо над скамейкой, на которой присела Эдит, наблюдая, как выдыхаемый ею воздух превращается в облачко пара. Она подняла повыше ворот пальто.
Вот уже почти три месяца они с Яковом кропотливо копировали ежедневные описи и транспортные манифесты и поручали их заботам кухарок. «Такое простое действие, – думала Эдит. – Поможет ли это хоть чему-то? Если хотя бы один вагон поезда, один бронированный грузовик с бесценными вещами и произведениями искусства будет спасен, – рассуждала она, – то оно того стоило». Теперь Эдит подумала об отце и о том, как сам он тоже совершал небольшие действия в помощь сопротивлению на прошедшей войне. Всем сердцем Эдит желала поговорить с ним, рассказать ему о том, чем занимается, попросить его совета.
С последнего письма от отца и его сиделки прошло так много времени! Эдит опустила голову, сложив руки на коленях. Она уткнулась глазами в рукава пальто и на мгновение, сильно зажмурившись, задержала дыхание.
– Эдит.
Она надавила на глаза основаниями ладоней, будто бы могла прогнать боль.
– Эдит, – снова услышала она ласковый голос.
Она подняла голову и увидела, что перед ней стоит Франц, в форме, которая резко выделялась на фоне края свисавшего с фасада виллы флага. Даже в темноте она видела, что его щеки раскраснелись от ледяного воздуха. Он сел рядом с Эдит на скамейку, и они оба уставились во тьму. Внезапно она почувствовала на своем плече его широкую руку. Что он делает? Он знает, что она обручена. Неужели он так изголодался по женскому вниманию, что может сейчас, несмотря на это, ее поцеловать, воспользовавшись одиночеством и изолированностью в этом чуждом месте, так далеко от всего, что им дорого?
Но потом она повернулась, чтобы взглянуть ему в глаза, и увидела, что лицо его мрачно, а глаза – красны.
– У меня новости о твоем Генрихе.
53
Доминик
Зиген, Германия
Апрель 1945
Доминику казалось, что в этих шахтах, какими бы сырыми и вонючими они ни были, все равно было что-то родное и успокаивающее. В комнатах разожгли костры, и они принесли в дальние тоннели свет и тепло. После заверений, что бои в их родном городе закончились, беженцы начали выбираться на тусклый солнечный свет раннего утра. С более чистым запахом их одежды, новым, более живым цветом кожи и блеском в глазах к ним будто бы начала возвращаться радость – или, может быть, это была просто надежда: надежда, что они все не умрут там, в глубине шахт.
Но как дома в этих шахтах Доминик чувствовал себя не из-за беженцев. Он охранял одно из множества найденных ими хранилищ с произведениями искусства. Бережно держа винтовку, он удобно облокотился на стену, зная, что сейчас пользоваться оружием, вероятнее всего, не придется: он защищал сокровища, скорее, от беженцев, чем от чего-то еще. Они гражданские, но все-таки люди, пережившие потерю всего, что у них было. Можно ли их при таких обстоятельствах осуждать за некоторую «ловкость рук»?
Кроме найденных ими в шахте чумазых гражданских, которые были более чем счастливы им помочь, к работе пришлось привлечь и заключенных. Большинство из них были арестованы за мелкие кражи, и теперь, при работе с сокровищами, за ними надо было внимательно следить, но у союзников не оставалось выбора: слишком многое предстояло сделать. Прошло уже несколько дней, и Доминик знал, что дело может растянуться на недели.
Зиген напомнил ему об угольных шахтах дома, в Питсбурге; на них он провел всю свою рабочую жизнь. Работа была грязной и изнурительной, глубоко под землей, куда не проникало солнце, но там ему было хорошо, тяжело и мирно, и он скучал по ней. Он скучал по товарищескому духу с другими шахтерами и по осознанию, что выполняет честную работу, добывая для людей то, что им необходимо. Он скучал по ощущениям в своих уставших, мозолистых руках после того, как весь день занимался добычей из земли угля, которым потом будут согревать дома дорогие ему люди. Теперь эти самые руки уже много месяцев только и знали, как убивать.
Но больше всего он скучал по своей семье. Прошел уже почти год.
Внимание Доминика привлек звук шагов по складу у него за спиной. Он обернулся, открыл дверь и придержал ее, пока два солдата несли мимо огромный деревянный ящик. Это был один из множества обнаруженных ими, до потолка набитых произведениями искусства складов. Пока ящик проносили мимо него, Доминик заметил на боку табличку с надписью «Kцln». Они нашли, спрятанными тут, во тьме, произведения из огромного количества расположенных в городах Германии музеев. Да, Кёльн, но еще и Эссен, Мюнстер – городов было больше, чем Доминик успевал запомнить. Там были алтари, картины маслом, скульптуры, позолоченные бюсты, и все они были бесценны. Почти сорок ящиков документации и оригиналы нот из дома Бетховена в Бонне. Доминик мог лишь качать головой от изумления.
По пятам несущих ящик шли еще солдаты, каждый из них с огромным почтением нес по картине маслом. Мимо Доминика, покачиваясь в грязных солдатских руках, шли драматические батальные сцены, цветущие луга, портреты людей с глубокими взглядами. Их все выносили наружу, чтобы отправить в безопасное место.
– Стой! – Солдат, который охранял дверь вместе с Домиником, протянул руку, чтобы остановить того, кто нес мимо него картину. – Это то, что я думаю?
Круглолицый солдат уставился на сослуживцев. Доминик мало общался с товарищами, но того, кто стоял с ним в охране, знал: это был Джордж Вивер из Бостона, он прибыл на пляжи Нормандии вместе со всем остальным полчищем в тот же судьбоносный день, что и Доминик.
– А что это по-твоему? – спросил другой солдат.
– Я прав. – Глаза Вивера загорелись. Он благоговейно протянул руку, почти касаясь картины, но замешкался, когда трясущиеся пальцы оказались в дюйме от поверхности. – Это Рубенс, – выдохнул он. – Оригинал.
Доминик вгляделся в картину. На ней была изображена бесподобная Мадонна с младенцем в окружении святых: образ, пронесший свою умиротворенность через столетия.
– Только представьте! – воскликнул Вивер. – Эта картина тут, под землей.
