— Что ты его так? — испуганно спросил путник. — Ведь живой человек…
— Как же, человек! — бросил хозяин. — Нечисть это, наполовину мужик, наполовину конь. Понял?
Прохожий, приподнявшись, глянул поверх забора и тихо ахнул.
— То–то, — сказал хозяин. Он распахнул двери дома и, повернувшись к онемевшему гостю, продолжил: — Иди, пока отдыхай, пожрать на столе найдешь. А у меня дела. Косить надо, да полоть. День запустишь, так потом капусту от репья не отличишь.
Полдня прохожий послушно просидел в доме один, а когда тяжелое солнце стало клониться к верхушкам деревьев, в доме появился хозяин. Поставил в угол косу, сполоснул в лохани черные земляные руки, уселся и только тогда потребовал:
— Рассказывай.
— Что рассказывать–то?
— Город как, как народ справляется, и что говорят: откуда напасть взялась, и конец будет ли?
— Город как город, живут, помаленьку кормятся. А чтобы нечисть рядом водилась, никто и не слыхивал! Это ты откуда такой взялся, вместе с лесом и гостиницей твоей?!
— Как откуда? Я на Вычежской дороге стою, мимо меня тысячи народу ходили! — хозяин замолк, а потом жалобно прибавил: — Ходили, да перестали. И путь зарос. Неужто никому в Вычеж не надо?
— Почему — не надо? Есть дорога в Вычеж, — удивился гость. — Вот только не слыхал я, чтобы страсти такие на ней творились…
— А ты, парень, часом не врешь? — хозяин нагнулся вперед.
— Чего врать–то? — забеспокоился тот. — Ты лучше скажи, как мне домой попасть? А то ведь пора.
— Куда ты сейчас пойдешь? Зажрут тебя в лесу. С утра надо выходить, пока туман. Может и дойдешь. На рассвете они посмирнее, хотя все равно дрянь. В этом лесу все нелюдское: и трава, и деревья, и зверье. Они и сюда лезут, подбираются. Овцы у меня были, берег их, а потом гляжу — не овцы это. Глядят зло, а по ночам разговаривают промеж себя, совсем как мы, только не понять ничегошеньки. Зарезал я их и в яме закопал. А собак держу, куда я без них? Умнющие твари, аж боязно, но терплю. Я их порой в лес пускаю, так они мясо приносят, здоровенные куски. А от кого мясо — я и не гадаю.
Хозяин прервал речь и встал. Со двора донесся прерывистый вой спущенных с цепи псов.
— Слышишь? — сказал хозяин. — Давай спать ложиться, пока не стемнело, а то как бы ночью вскакивать не пришлось, если вдруг кто в гости пожалует.
Они молча разошлись по своим комнатам, и дом затих, прижавшись к земле, стараясь не слишком бросаться в глаза просыпающемуся лесу. Одни собаки серыми тенями кружили по двору, и порой тоскливо выли в сгущающийся лесной сумрак.
Среди ночи хозяин неожиданно сел на постели. Его била крупная дрожь. Не издав ни одного звука, он скатился на пол, на коленях подполз к выходу и припал к щели под дверью. Коридор, освещенный призрачным мерцанием пятнающей стены плесени, был пуст. Потом в его конце качнулась тень, и там показался утренний гость. Он бежал по коридору на четвереньках, неслышно переставляя лапы. Лицо его страшно изменилось, уши прижались к черепу, челюсти выехали вперед. Нервные губы дрожали, приоткрывая массивные желтые клыки.
Хозяин оскалился и молниеносным движением выметнулся навстречу пришельцу. На мгновение они застыли, буравя друг друга ненавидящими точками красных глаз, шерсть на загривках поднялась, зубы оскалились, и, издав вой, полный злобы и разочарования, двое кинулись вперед. Они катались по полу, стараясь достать клыками до горла врага, гневное рычание разносилось далеко над бессонным лесом, а дом раскачивался, ходил ходуном и гулко хохотал, хлопая ладонями ставень.
Яблочко от яблоньки
Яблока сырые прияты вредительны суть телу паче всех овощей.
Вертоград прохладный.
— А что, дорога вполне приличная, — произнес Путило, резко крутанув руль.
Автомобиль накренился и начал заваливаться в колею, густо наполненную серой жижей, больше всего напоминающей шламовые отстойники абразивного завода. Ефим Круглов судорожно ухватился за ручку дверцы, словно собираясь выпрыгивать сквозь ремни безопасности, но машина всего лишь ухнула в колдобину и, натужно взревывая, принялась расплескивать тракторного замеса грязь. Струйки глинистой суспензии стекали по заднему стеклу, превратив мир в серый абстрактный витраж. Сквозь лобовое, почти чистое стекло Круглов видел грязевые разливы: глубокие, податливые и цепкие. Самый их облик однозначно предсказывал, что случится через минуту: звук мотора изменится, колеса забуксуют, не находя опоры в полужидкой среде. С минуту Путило помучается, переключая скорости и пытаясь раскачать завязшую «ниву», потом щелкнет дверцей и скажет:
— Приехали. Придется тебе меня подтолкнуть.
Ефим опустил взгляд на свои ноги. Три часа назад, в городе он опрометчиво полагал, что надел резиновые сапоги. Теперь стало ясно, что по здешним меркам его обувка в лучшем случае может сойти за тапочки. Голенища сапожек едва доставали до щиколоток, и, значит, лучше было сразу снимать их и шагать в холодную октябрьскую грязь босиком.
Круглов осторожно, выискивая ногой опору, ступил в грязь и сразу же провалился выше сапог. Казавшаяся густой каша мгновенно хлынула внутрь. Загустелая в глубине масса покорно раздалась под ногой. Ефим попытался сохранить равновесие, немедленно черпанул вторым сапожком и, не удержавшись, плавно, как в замедленном фильме, повалился набок. В самый миг падения отчетливо представилось жуткое бурое пятно в полплаща и вспомнилось красивое слово: «бежевый». Больше плащу бежевым не быть.
Он еще старался вскочить быстрее, как будто грязь может не успеть прилипнуть к чистой ткани, но ноги, так и не встретив опоры, проскользили в разные стороны, и он снова упал, на этот раз на живот, до локтей погрузив оба рукава в пованивающее навозом и соляркой месиво.
«Гнила, — мелькнула неуместная мысль. — Деревенские называют глину гнилой».
После этого его опять повалило на сторону, и он понял, что тонет.
«Нива», смердя сиреневым выхлопом, и швыряясь из под колес грязью, медленно уплывала по разбитой дороге.
— Сергей Лукич! — крикнул он, уже зная, что машина не остановится. Путило! Помоги!.. Сто–ой!!
Шматок грязи хлестко залепил в лицо, мгновенно ослепив и наполнив открытый рот пресной горечью разведенного глинозема. С натугой Круглов выдрал наружу одну руку, но лишь сильнее замазал глаза. Когда он проморгался, легковушки уже не было, а успокоившаяся колея плотно зажала ноги и туловище, словно не земля была вокруг, а мгновенно твердеющий алебастр. И не за что было схватиться, чтобы вытащить себя, и не оставалось сил держать запрокинутую голову над поверхностью жижи, терпеливо ждущей, чтобы засосать и уложить его на дно колеи под гусеницы запоздалому трактору.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
