хозяйствования. Из-за революции прекратилась помощь новоселам со стороны Переселенческого управления, теперь они не могли подрабатывать на его дорожных работах и больше занимались тайным винокурением. Латыши были особенно податливы на красную агитацию. Большое восстание жителей бассейна реки Маны вокруг села Степной Баджей опиралось на латышей: «…весь Манский район состоит из участков, населенных латышами и эстонцами, – отмечал следователь Красноярского суда. – Эти люди, живя в глухой тайге, всегда были настроены анархически»[932].
В Канском уезде в декабре 1918 года к только что образовавшемуся повстанческому ядру постоянно шли ходоки от волостей. Эти люди выспрашивали и напряженно взвешивали, присоединяться ли к партизанскому отряду, – многие были готовы восстать, но отговаривались отсутствием оружия, хотя очевидно, что в богатом охотничьем районе его хватало. По данным Т. Е. Перовой, в селе Агинском у крестьян имелось 200 трехлинеек, а по всему району – до тысячи, но «это оружие… крепко держалось в руках хозяйственных мужичков». Агинский штаб собрал 300 винтовок, однако в результате агитации со стороны протоиерея Тарасова о якобы разгроме восставших почти сразу же роздал оружие обратно и распался[933]. Несомненно, значительная часть припрятанных винтовок предназначалась лишь для охраны хозяев.
В марте 1919 года взбунтовались Икей и Катарбей – волостные села Нижнеудинского уезда. Их население – во время земских собраний для раскладки налогов – под влиянием слухов о сверхобложении разогнало и арестовало земцев, организовав советы, причем в Икее совет возглавил уголовный ссыльнопоселенец Михаил Фурси (Стефановский). Оба совета мобилизовали до 3 тыс. бойцов, отобрали порох у кооперативов и организовали патронные мастерские. Лозунги были анархические и шкурные: «Долой милицию и налоги!», «Долой земства!». Управляющий губернией П. Д. Яковлев, не желая лишних жертв, пытался переговорить с повстанцами, но те отказались и «выключили провод». Тогда Яковлев выслал в Икей отряд из 30 милиционеров.
Мобилизованные из-под палки и почти невооруженные, крестьяне серьезно воевать готовы не были, так что прибывший из города Черемхово конный милицейский отряд без труда подавил выступление – из шайки, где оказалось не более 300 повстанцев, было убито 16, остальные сдались[934] (советский автор, не делая ссылок, написал, якобы при подавлении восстания «с лица земли были стерты целые деревни. В ряде сел каратели вырезали все население»[935]). И все же стихийный протест деревни, стремительно нараставший в течение 1919 года, опережал возможности правоохранительных органов.
В конце августа 1919 года на территории Приобского бора в Верх-Караканской, Верх-Ирменской, Сузунской волостях Новониколаевского и Барнаульского уездов под влиянием Зиминского восстания и «на почве отбирания у населения оружия, старого военного обмундирования и амуниции возникло новое, еще более мощное восстание бывших фронтовиков…»[936]: партизаны совершили налеты на села Берское, Верх-Ирмень, Верх-Чик, Воробьёвскую волость, причем ряд селений пострадал от поджогов, а интеллигенция и духовенство были вынуждены спасаться бегством. (В ответ несколько дней спустя польские легионеры и местная милиция изъяли у населения охотничье оружие и расстреляли до 30 повстанцев[937].) По сути, крестьяне отвечали неразборчивым насилием на любые попытки государства проявить свою волю, поскольку считали, что оно им и так должнó. И чувствовали свою силу «людей с ружьем» в противостоянии слабому, непонятному государству с его непонятно какой по счету властью, гораздо более вороватой, чем царская, но тем не менее чего-то требующей.
На Дальнем Востоке население, настроенное еще более анархично, чем в Сибири, уже в конце 1918 – начале 1919 года массово сопротивлялось властям. В декабре 1918 года сход жителей села Борисоглебка Амурской области отказался сдавать оружие, открыто заявив о неповиновении и грозя восстанием. К весне 1919 года в Амурской области масса деревенской молодежи ушла к партизанам. Журналисты констатировали: «Суть происходящих событий деревня совершенно утратила способность уяснять. <…> Возвратившиеся из командировки в область некоторые земские инструктора передают, что почти повсюду… крестьяне встречали их недоброжелательно… и были моменты, когда им грозила опасность кулачной расправы. Но после более или менее продолжительных разъяснений со стороны инструкторов крестьяне быстро меняли настроение и выражали раскаяние в прежних своих намерениях»[938].
Затем настроение менялось снова, и чаще не в пользу власти. В острые исторические периоды колебания настроений широких масс надежному прогнозу не поддаются и переход от приятия либо равнодушия к неприятию может занимать считаные месяцы или даже недели. У белых оказался весьма небольшой кредит доверия: после их прихода население решило, что уже в 1918 году война, измучившая всех, закончится и дела вот-вот поправятся. Но обстановка воюющей страны не способствовала улучшению положения, а неизбежного ухудшения белым не простили.
По достаточно обоснованному мнению большевиков, у зажиточных сибирских крестьян, испытывавших крайний недостаток промтоваров, было острое желание восстановить связь с Советской Россией и продавать туда излишки хлеба, образовавшиеся после прекрасного урожая 1918 года[939]. Когда же колчаковская власть стала рушиться, от нее отвернулись почти все. К октябрю 1919-го, как признавал соратник Колчака, «население проявляло озлобление» к власти. Аппарат управляющего Иркутской губернией сообщал, что после падения Омска настроение «почти всех групп населения» губернии «по отношению к Правительству враждебно»[940].
Отрицание авторитета власти имело самые катастрофические последствия. С каждым месяцем Гражданской войны нарастала архаизация общественной жизни. Особенно опасной выглядела долговременная эпидемия самосудов, которые резко росли в числе и прибавляли в жестокости. Мировой судья 3‐го участка Акмолинского уезда 28 мая 1919 года отмечал: «…революция развеяла последние зачатки правосознания, имевшиеся в массах. Народ был предоставлен самому себе… и он пошел по пути безначалия, бесправия и самосудов, наиболее понятному для его правосознания». Говоря о многочисленных самосудах, современный автор констатирует: «У палаческих наклонностей населения не было надежного „сдерживателя“ ни в лице прокурорского надзора, ни в лице омских властей или местного самоуправления»[941].
Что крестьяне, что горожане были уверены: чем более массовым будет участие в убийстве, тем меньшей окажется индивидуальная вина каждого. С 1917 года в Бийском и Томском уездах фиксировались многочисленные случаи закапывания заживо тех, кого подозревали в воровстве; в мае 1919 года в Омске пьяная толпа, науськанная каким-то провокатором в военной форме, начала – за «неправильное» тушение пожара – избивать брандмейстера Гасникова, которого едва живым отбили у толпы его подчиненные[942]. В апреле 1919 года в селе Ивленском Петропавловского уезда Акмолинской области на волостном сходе за отказ выдать на самосуд подозреваемых в конокрадстве был убит помощник начальника участковой милиции и тяжело ранены два милиционера. Газета «Уссурийский край» отмечала, что в Амурской области много самосудов и прав оказывается тот, кто выставит больше спирта. Прокурор Читинского окружного суда докладывал начальству: «Самым ярким
