Все были подогреты — ясным и жарким крымским солнцем, присутствием императора и императрицы, мелодичною музыкой и хором певчих, торжественностью минуты. И потому громогласное «Слава!» прогремело почти в унисон, заглушив мелодичный звон бокалов.
Екатерина была тронута. Она поднялась и кланялась направо и налево. Похоже, и глаза у нее увлажнились.
Наступил черед князя. Он встал, и все оборотились на него. За этим столом у него было больше завистников и тайных недругов, нежели доброжелателей. Были такие, кто коллекционировал его промахи, издержки, самодурство, непомерные траты и даже казнокрадство, дабы потом предъявить свою коллекцию… Кому? Государыне? Суду истории? Опять же впадал в хандру, бивал чиновников, унижал высоких особ… За ним много чего водилось такого-эдакого, недостойного, непристойного. Святость брачных уз ни во что не ставил, к примеру — жен почтенных мужей обращал в своих метресок.
Но ныне князь был на вершине. То был апофеоз его славы.
— Всемилостивейшая государыня, великая и мудрейшая наша благодетельница, позволь мне преподнести к твоим ногам плод моего рвения, моих повседневных трудов и трудов всех твоих верноподданных во славу России.
С этими словами Потемкин перегнулся через стол, чокнулся с императрицей и одним глотком осушил бокал. Высоко подняв его в руке, он с силой шмякнул им об пол. Осколки жалобно зазвенели.
Это стало сигналом. Занавеси тотчас раздвинулись. И восхищенным взорам с высоты открылась живописная бухта в обрамлении зеленых берегов, протянувшаяся едва ли не на полтора десятка верст. Татарские всадники с двух сторон образовали как бы живую раму. Они гарцевали в своих красочных одеяниях с воздетыми клинками.
А на голубой глади бухты в боевом порядке выстроилась эскадра из двадцати пяти кораблей. Белые дымки курились вдоль бортов: корабли салютовали пушечными выстрелами. Но звук канонады едва долетал до ушей тех, в чью честь ее производили.
— Ну, князь, ну, волшебник, эко устроил… — раздавалось со всех концов единодушное от друзей и недругов.
— Скоро Андреевский флаг будет реять над Константинополем, — громогласно провозгласил Потемкин, все так же стоя и наслаждаясь эффектом устроенного им представления.
— Да здесь сама природа повелела устроить первоклассный порт, — сказал Иосиф. Он был сдержан: увиденное поразило его. — У вас, князь, прекрасный глаз, вы с первого взгляда сумели оценить великие преимущества, даваемые подарком природы. Это истинный дар.
— Дар, дар, — пробормотал Потемкин недовольно, — ничто не дается даром. Сейчас мы спустимся в залив, и я покажу вам, как устроился сей дар, сколь много труда вложено в него. Ведь флот, представший вашим взорам, был строен под моим надзиранием за два года.
Прежде чем окончилась трапеза, Екатерине был представлен российский поверенный в делах на Мальте капитан флота Таро. Он доставил сувениры от гроссмейстера Мальтийского ордена ее величеству: золотую пальмовую ветвь, всяко украшенную. И изваяние богини победы Ники в знак того, что было осуществлено победоносное, но бескровное обретение Тавриды.
— Эту ветвь я обязана вручить нашему генерал-фельдмаршалу, светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину, — почти пропела растроганная Екатерина, — яко основателю Севастополя и устроителю флота его. Сей его подвиг будет славен в веках.
Потемкин в свою очередь был растроган. Весь этот день вылился в его триумф. Быть может, впервые он почувствовал всю великую значимость содеянного им; безвестная татарская деревушка Ахтиар вплывала в столетия городом российской славы Севастополем. Мысленно он предчувствовал грядущую славу основанного им порта, столь счастливо устроенного для нее природой.
Он поднял подношение Мальты двумя руками ввысь, над своей головой, дабы все видели этот драгоценный подарок, и произнес:
— В сей высокоторжественный день я позволю себе передать эту драгоценность на флагманский корабль Черноморского флота, носящий имя «Слава Екатерины».
— А ежели его турок потопит? — изволила пошутить государыня, и шутка эта почему-то показалась всем неуместной.
— Он призван славным именем своим турка топить, — ответствовал князь, нимало не медля. — И так будет.
— Все-таки имена, думаю, надо бы сменить, — вполголоса заметила Екатерина. — Не столь турки опасны, сколь стихии морские. А ежели потопнут корабли со столь высокими именами, сие станет дурным предзнаменованием.
С этими словами она встала из-за стола, и это послужило знаком для всех. Предстояла прогулка по заливу и обозрение его укреплений и береговых строений с моря. Наверняка князь приготовил очередной сюрприз.
Сюрприз был: раззолоченный каик — точная копия султанского, — заказанный Потемкиным в Константинополе! Деньги были плачены немалые, однако эффект того стоил. На корме поместились гребцы и оркестр.
Монархиня под звуки музыки проследовала на нос; их величеств сопровождали Потемкин, Мамонов, Сегюр, Кобенцль, Безбородко и Протасова. Остальные поместились на других шлюпках.
— Все-таки этот залив — удивительное создание природы, — восхищалась Екатерина. — Он словно бы создан для укрытия флота — так глубок и просторен.
— Здесь не один флот может укрыться — приемлю смелость поправить вас, мадам, — заметил Иосиф, — а по крайней мере три.
— И притом, остается свобода для маневра, — вставил Потемкин.
С кораблей, стоявших на рейде, заметили малую флотилию, а лучше сказать, следили за ее передвижением. И как только она поравнялась с флагманским кораблем «Слава Екатерины», на нем взвился кейсер-флаг, флагами расцветились и остальные суда. И одновременно загремел пушечный салют.
Князь, ну хоть когда-нибудь можно обойтись без этого грохота, — поморщилась Екатерина. — Ведь ушам же больно. И расход пороху напрасный.
— Никак нельзя, матушка, — с серьезным видом ответствовал Потемкин, — таков есть обычай при явлении монархов, освященный морской традицией.
Каик торопливо плыл вдоль строя кораблей, с которых неслось матросское «ура!».
— А так бы хотелось, чтоб окрест царила полная тишина, — неожиданно призналась государыня, — и было слышно, как кричат чайки.
— Шествие обожаемой монархини происходит при восхищенных кликах ее верноподданных, — подал голос обычно молчавший Безбородко.
— Граф сказал сущую истину, — тотчас поддержал его князь.
— Это же все суть театр, господа, — махнула рукой Екатерина, — восторги по приказу, а всамделишных-то чувств никаких нет, кроме ротозейства. Неужто выдумаете, что меня можно провести?
— Никак нет, — отвечал князь, — ибо сердца наши полны любви и благодарности, сходно с нами и простой народ восчувствует.
— Помолчал бы, — раздраженно прервала его Екатерина.
Малая флотилия приближалась к адмиралтейской пристани.
Дюжие руки мгновенно закрепили чалки. Задрав головы, все озирались. Над входом в залив поместились крепостные батареи, массивные стволы грозно торчали из амбразур.
Город распростерся полукружьем. Он уже глядел городом, хоть было ему от роду всего года четыре. Все тут было, что приличествует городу: склады и госпиталь, казармы и присутственные места. Чувствовалось, что место это особо опекаемо и любимо Потемкиным. Он и сам признавался, что видит его великое будущее, прозревает его славу, а потому не жалеет денег на дальнейшее устроение Севастополя.
На пристани государыне представился российский посол в Константинополе Яков Иванович Булгаков. Она, признаться, удивилась. Но это был один из сюрпризов князя: он известил посла о том, что ему надлежит прибыть в Севастополь для доклада государыне о том, каковы ноне турки.
— Не ожидала, Яков Иваныч, однако ж будешь полезен. Вот мы тут походим-поглядим, а потом посидим с тобою и с князем и потрактуем обо всем, что обсудить надлежит.
Государыни хватило на час. Потом она стала жаловаться на усталость.
Господа, прошу простить меня, но уж я долее не могу: ноги не держат. При всем с полным основанием объявляю: Севастополь есть подвиг князя и великое приобретение государства нашего. Нимало не льщу тебе, князь Григорий Александрович: то, что тебе удалось здесь создать в столь краткое время, подвигу подобно, коий зачтется в веках.
Потемкин, что с ним бывало редко, можно даже сказать, вовсе не бывало, потупился и, подойдя к Екатерине, склонился к ее руке. Все это молча, что тоже было необычно.
Таковые слова государыни, быть может, думал он, замкнут уста великого множества его недоброхотов, выслеживающих каждый его шаг, разносящих каждый промах, возводящих на него многие клеветы. Да, он многое себе позволял, что можно было и осудить, а можно и причислить к причудам, он был независим и решительно ни с кем не считался — порой даже с государыней, если полагал, что она в чем-то не права; он нередко перечил ей, что, впрочем, она с кротостью сносила. Но он возвел интерес государства выше собственного, труждался порою без отдыха и сна, и никто не мог отнять у него содеянного. Оно было перед глазами.
