В 1970-х политика уловок, затягивания и уклонения привела к победе истеблишмента и временной стабилизации, которая продлилась вплоть до недавнего времени. Движения «новых левых» вспыхнули и погасли с быстротой фейерверка. Однако нанесенный системе ущерб оказался значительным, особенно если рассмотреть ситуацию в долгосрочной перспективе. Дискредитированные и на мгновение растерявшиеся правители начали отступать от своей былой приверженности идеям индустриальной модернизации, полной занятости и соцобеспечения. Западная политическая система при этом обладала достаточной уверенностью и идеологическими ресурсами, чтобы представить в качестве якобы непреложных требований новой эпохи постиндустриализма, гибкости и глобализации свое фактическое отступление от прежних социальных контрактов с обществом. Но в странах советского блока процесс переформатирования социальных и идеологических основ власти вышел из-под контроля, вызвав панику в политических и промышленных средних эшелонах номенклатуры. Результатом стали распад советского государства и широкомасштабное мародерство. Диссиденты из «новых левых» одержали пиррову победу в уничтожении обюрократившегося советского коммунизма. Но в отличие от «старых левых», которые являли собой организованную (а точнее, бюрократически организованную) силу, энергия бунтовщиков нового поколения не смогла преобразоваться в институты и политическую практику, соответствующие задачам захвата власти. Общее у 1989 и 1917 годов и у всех революций то, что власть в какой-то момент практически валялась на земле. Но в момент распада СССР власть подобрали не бунтари и не реакционеры, а большей частью случайные люди, оказавшиеся в состоянии урвать себе ту или иную долю.
С поправкой на более или менее спонтанный характер протекания контрреформ в ответ на протесты 1968 года результаты на западе и востоке Европы были достаточно похожи. Вынос производства из старых промышленных зон мира в страны вроде Китая, последующая за этим в бывшем первом и втором мире деиндустриализация и исчезновение надежных рабочих мест, урезание бюджетных расходов на высшее образование, культурные институты и соцобеспечение подорвали материальную и социальную основу прежних настроений коллективного оптимизма. Исчезли, распались сами основы для эффективного выдвижения коллективных социальных требований, которые после 1945 года повсюду обеспечивали такой впечатляющий подъем благосостояния. Уверенность в сегодняшнем днем ушла вместе с надежными рабочими местами, а с ними и оптимизм в отношении к будущему. Без уверенности и оптимизма не могло больше быть и речи о наступательной политике новых требований к власти. У нового поколения борцов с системой вскоре не осталось потенциальных классовых союзников.
Вскоре и не по случайному совпадению на политическую арену вышел новый тип народных движений — популизм справа. «Новые правые» переняли многие тактики (и даже переманили немало активистов) у деморализованных и побежденных «новых левых». Поворот вправо ознаменовал собой конец долгого периода преобладания классовой пролетарской политики с ее привычными символами, политическими тактиками и усвоенными ритуалами ведения переговоров. Политическая реакция пришла под флагом идентичности, которая привнесла в политику опасно-эмоциональное содержание, ибо в вопросах идентичности, в отличие от экономического торга между классами, компромиссов не бывает. «Новые правые» явились в двух разновидностях, которые нередко смешивались на практике: религиозно-патриотический фундаментализм и рыночный либертарианский фундаментализм. Обе эти разновидности призывали к агрессивной защите фундаментальных принципов веры — или того, что признавалось в этих обществах основополагающими идентичностями. Но, заметьте, оба фундаментализма, националистический и либертарианский, обрушили свой гнев на государственную бюрократию, обвиняя ее в лицемерии, некомпетентности и игнорировании нужд «морального большинства» простых людей. О христианском, исламском, иудейском, буддистском, индуистском и прочих современных фундаментализмах нечто важное говорит то, что их подозрения и фобии практически повсеместно сочетаются с идеалами мелкого бизнеса, жизни в небольших городах и патриархальной семьи.
Левые, достигшие своего великого пика в 1968 году, теперь стремительно утрачивали позиции. Возникшие пустоты в общественном сознании заполнялись либо элементарной апатией, либо фундаменталистским негодованием. Разворот в массовой политике открыл окно возможностей для консервативных фракций в западных капиталистических элитах. Неолиберализм (тоже обманчивый термин) на самом деле вырос из старой идеологической утопии капитализма: дав свободу капиталистическим предпринимателям извлекать и распоряжаться прибылью по их усмотрению, человечество в конце концов разумно обретет величайшие блага, а все некогда обуревавшие его противоречия придут к равновесию. Даже по меркам идеологий такое представление отличает редкое по силе и ясности сочетание самолюбования и корыстной выгоды. Мировой прогресс, «законы человеческой природы» или соображения рациональности служат не более чем интеллектуальной поддержкой этого верования родом из XIX века. Фундаменталистский характер неолиберального движения раскрывается в его категорическом отказе признать «истинным» капитализмом что бы то ни было, кроме идеализируемых свободных рынков из собственной утопии. Точно так же и религиозные фундаменталисты признают «религией» только свою собственную веру, относя прочих к иноверцам и сектантам. История, однако, показывает, что совершенно свободного рынка нельзя обнаружить ни в какой эмпирической ситуации — а то, что эмпирически не обнаружимо, но утверждается множеством людей, есть по определению идеологическая фантазия. Следуя за Фернаном Броделем и Йозефом Шумпетером, мы утверждаем, что устойчиво высокие прибыли всегда требует определенной степени государственного покровительства и рыночной монополии. Монополизм геополитической гегемония — вот что на самом деле стимулировало потрясающую рефляцию американских финансов на рубеже XX и XXI веков. В то время Майкл Манн и Иммануил Валлерстайн публично выступили с критикой проекта американского глобального империализма, поставив под сомнение не только желательность, но саму осуществимость планов стабилизации мира под дланью империи[15]. Сегодня появилось достаточно данных, чтобы судить, насколько эти прогнозы соответствовали реальности.
Завершающийся сейчас сорокалетний период делится на две примерно равные части. Период 1970-х и 1980-х годов был отмечен экономическим кризисом и крахом левых и большинства национального девелопментализма проектов XX века. (Восточная Азия составила важное исключение, причем как «справа», на антикоммунистическом фланге, так и «слева», в Китае — очевидно, не идеология режима, а что-то другое оказалось главным фактором в этом региональном исключении.) В последующее двадцатилетие, началом и концом которого можно считать символические даты 1989 и 2008 годы, руководство США оказалось вдруг свободным от внешних ограничений холодной войны и внутренних ограничений социальных компромиссов. Неоконсервативные комментаторы провозгласили возвращение «нормального» капитализма и наступление эпохи глобализации, которой уже не будет конца. Триумфализм, охвативший Запад после 1989 года, с самого начала нес в себе империалистический заряд, поскольку «нормальность» сильно напоминала мировую ситуацию до 1914 года. В ту эпоху левое движение было еще слабым, а колониальные «цветные» народы были покорены силой новейшего западного оружия. Западные капиталисты могли преследовать свои цели впервые на по-настоящему глобальной арене, объединенной новыми транспортными технологиями и замиренной колониальными армиями, при этом почти не сдерживаемые соображениями социальной политики. Показательно, что ностальгию неоконсерваторов вызывала Викторианская Британия и практически никто не тосковал о не менее консервативных послевоенных 1950-х годах, когда экономические показатели роста намного превосходили «Белль эпок», закончившуюся Первой мировой войной. Однако оптимизм и успехи послевоенного развития были слишком прямо связаны с сильными национальными государствами.
