Возвращаясь к рассказу о прочих своих делах, которые я за этой историей совсем было позабыл, скажу, что шел уже 1675 год, и мне предстояло вернуться в армию к господину де Тюренну. В прошедшей кампании он снискал себе такую славу, как никто прежде. Уступая неприятелю в силе, он дал четыре сражения{321}, которые любой другой военачальник проиграл бы. Но его предусмотрительность и выдержка стоили многих отрядов, и в последнем случае, располагая лишь двадцатью пятью тысячами солдат, он прогнал за Рейн немцев, которых насчитывалось по меньшей мере семьдесят тысяч. В других местах, где шла война, успех тоже был на нашей стороне. Король самолично завоевал Франш-Конте{322}, а принц Конде, противостоявший принцу Оранскому, одержал победу при Сенефе и вынудил снять осаду Ауденарде{323}. В этих битвах погибло великое множество народу, и для обеих сторон мир был желательней всего. Но неожиданно возникло непреодолимое препятствие: маркиз Грана, изловчившись, похитил из Кёльна князя Вильгельма Фюрстенберга, нынешнего епископа Страсбурга, и это расстроило переговоры, ведшиеся во благо христианского мира{324}. Князя отправили в Нёйштадт{325} под надежной охраной, и император, боявшийся его влияния как приверженца враждебной стороны, решил расправиться с ним — хоть это и было против человеческих законов. Поскольку князь присутствовал на ассамблее в Кёльне как представитель тамошнего курфюрста, насилие, примененное при его аресте, само по себе было достаточным, чтобы не довершать его иными средствами, еще более достойными осуждения. Решение императора вызвало немало удивления — ведь он был государем, далеким от всякой жестокости. Но некоторые из его министров представили дело так, что иначе поступить нельзя: мол, князь Вильгельм в Империи столь же влиятелен, как и сам император; а поскольку князь будет продолжать смущать умы и переманивать других на свою сторону, гибель его предрешена: просто, окажись император не таким благочестивым, князя давно бы уже не было. Действительно, на следующий день министры собрались — но скорее ради приличия, нежели для рассмотрения дела, — и тогда император выбрал из них трех, среди которых был князь Лобковиц. В итоге князя Вильгельма приговорили к отсечению головы, постановив, что казнь состоится тайно и о ней объявят народу, когда она уже совершится. Однако князь Лобковиц, который с сожалением подписался под приговором, — либо потому, что, как утверждали его недруги, находился на содержании у Франции, либо считая такую месть недостойной своего повелителя, — послал предупредить папского нунция{326}, убеждая его пригрозить императору гневом Святого Престола, коль скоро это намерение будет исполнено. Нунций, имевший приказ Папы добиться освобождения князя Вильгельма, не пренебрег этим предупреждением — он немедленно испросил аудиенции у императора; тот был весьма удивлен его посвященностью в такие вещи, о которых знали лишь немногие, и приложил все усилия, чтобы выведать, откуда ему это известно. Но нунций ответил, что достаточно того, что это правда, и еще раз попросил принять во внимание последствия, которыми может обернуться это дело. Так как император был государем благочестивым и кротость не позволяла ему враждовать с Папой, он поддался на угрозы нунция и, вместо того чтобы казнить князя Вильгельма, удовлетворился тем, что бросил его в застенок. Это побудило князя избрать поприще священнослужителя — чего, собственно, и добивался нунций ради его спасения, убеждая императора: нельзя-де осуждать на смерть человека, посвятившего себя Церкви, — даже если тот совершил преступление, наказать его вправе лишь Папа.
Как бы то ни было, князь Лобковиц пленника спас, а самого себя погубил. Император догадался, что именно он мог разгласить тайну, арестовал князя вместе с его секретарем и подверг допросу. Невозможно описать, сколь сурово обходились с ними обоими. Это превосходит всякое воображение — ведь помимо названной причины такой ненависти к нему недругом князя была также императрица{327}, брак которой он некогда стремился расстроить. И вправду — он навлек на себя немилость особы, ныне разделяющей с императором трон; умри она раньше, он, быть может, и нашел бы способ выпутаться из затруднительного положения. Но в то время все обратились против князя ей в угоду — в итоге его сослали в один из его замков, где строго охраняли, пока он не умер, будучи отравленным.
Эти события так взволновали всех, что никаких надежд на мир не осталось — война вспыхнула с новой силой, и не было оснований верить, что она скоро закончится. С той и с другой стороны предпринимались все мыслимые усилия, дабы добиться успеха, — но всегда он сопутствовал нам, и, прежде чем неприятель успевал собрать войска, Король уже занимал два-три крупных города. Это постепенно вело к ослаблению Нидерландов, в чем, как можно утверждать, имелся и просчет испанского правительства. Например, вместо того чтобы передать управление этими провинциями человеку опытному в военных делах, назначили герцога де Вильяэрмоса, всего-навсего кавалерийского капитана, который не имел достаточных талантов, чтобы противостоять многим выдающимся полководцам армии Короля. У противника была и другая беда — нехватка денег для обеспечения снабжения армии, тогда как Королю, открывшему кампанию в середине зимы, предстояло преодолеть лишь превратности погоды. Все это должно было склонить врагов к миру — по крайней мере, к нему стремилось большинство, — но по воле их министров, словно бы взиравших на происходящее по-иному, нежели обычные люди, война продолжалась, к величайшей досаде всей Европы, которая и далее была обречена на страдания и потери.
Я служил в той же должности, и в моем возрасте мне трудно было рассчитывать на лучшее. Зная, что господин де Тюренн должен через несколько дней отправиться в путь, я собрал свои скромные пожитки и отправился вперед. Проезжая Куртенэ{328}, я встретил Кёйетта, офицера из полка Граны, взятого в плен в битве при Сенефе, а ныне сопровождавшего в Германию около пятидесяти солдат, также недавних пленников, — их дорога была оплачена, так что местные власти отдали им для постоя сарай, полный соломы. Что же касается офицера, то он остановился в гостинице, а когда познакомился со мной, мы заняли вместе три или четыре комнаты. На меня он произвел впечатление человека достойного; сам же он рассказал мне, что родом из Лотарингии, а юношей был пажом у принца Карла, нынешнего герцога Лотарингского{329}. Он составил мне весьма приятную компанию, однако впоследствии она обошлась мне довольно дорого. Когда мы прибыли в Бар-сюр-Сен{330}, он сказал, что у него кончились деньги, а господин де Лувуа вот уже несколько дней медлит с присылкой паспорта, который, если и будет получен, то только в Меце, — и я чрезвычайно обяжу его, если дам ему в долг и последую за ним и его людьми, а по прибытии в Мец он возвратит мне все, что я по доброте своей ему ссудил. Я легко поддался на обман — признаю, что сделал для него то, чего не сделал бы и для соотечественника, разве что если б хорошо его знал, — короче, я ответил, что ему не о чем беспокоиться, и дал просимую сумму. Однако в Меце он заявил, будто человека, которого он надеялся разыскать, нет в городе; и теперь, чтобы он, Кёйетт, смог сдержать данное мне обещание, ему нужно одолжить денег на дорогу до Страсбурга — там у него якобы не один знакомый, а великое множество, и как только он туда попадет, непременно вышлет мне все сполна. Ничуть не опасаясь, что это — очередная выдумка, чтобы заморочить мне голову, я снова дал ему в долг, но, поскольку после этого больше не имел о нем никаких вестей, то самое меньшее, чем я могу сегодня отомстить за эту непорядочность, — это рассказать всем читателям моих воспоминаний, как мало стоит его слово.
Господин де Тюренн, вернувшись в войска, имел столь же мало оснований быть довольным страсбургскими горожанами, сколько я — господином Кёйеттом: те надавали кучу обещаний, но ничего так и не выполнили. Впрочем, это его не удивило: и в прошлом году они вели себя не лучше. Сейчас же он вынужден был перейти Рейн из опасения, что страсбуржцы позволят неприятелю завладеть своим мостом, — но поскольку окрестности города были опустошены, невозможно передать, как мы страдали из-за нехватки фуража: две долгие недели наши лошади питались лишь травой, росшей вокруг лагеря. Выслушивая приказания господина де Тюренна, квартирмейстер кавалерии каждый вечер повторял, что кавалерия не может прокормиться, если не займется поисками фуража, ведь вот уже бог весть сколько времени господин де Тюренн не разрешал добывать фураж, а лишь возражал в ответ, что лошади не должны подохнуть с голоду, покуда есть листва на деревьях — мол, ступайте и наберите ее. Врагам приходилось не лучше нашего; и мы, и они только и поджидали удобного случая для атаки. Если нами командовал многоопытный полководец, то и у немцев был тоже такой{331}, отнюдь не глупец — в этом мы убедились еще в прошлую кампанию, когда он, притворившись, будто идет в одну сторону, повернул в другую и атаковал Бонн, прежде чем мы смогли прийти на помощь этому городу. Обе армии были сильно измотаны и, когда подошли друг к другу совсем близко, уже не стремились уклониться от сражения. Все ликовали, избавившись от тягостного ожидания развязки; но когда господин де Тюренн уже предвкушал успешный исход сражения, он внезапно был убит выстрелом из пушки{332} из-за оплошности господина де Сент-Илера, генерал-лейтенанта артиллерии. Я говорю «из-за оплошности», поскольку, когда господин де Тюренн взял его с собой, чтобы определить место, где установить нашу батарею, тот додумался надеть красный плащ{333}. Враги тотчас догадались, что перед ними офицеры, и открыли огонь. Господин де Тюренн погиб, а его спутнику оторвало руку, когда он на что-то указывал пальцем командующему.
