в сокровищницу музея, способного пролить немалый свет на древнеегипетскую культуру.
– А теперь, – закончил свое повествование профессор Келлер, – попрошу вас пройти вперед, чтобы лично, воочию, убедиться в правдивости моих слов; могу с уверенностью сказать, что мы в настоящее время являемся обладателями драгоценного сокровища. – Отдернув занавес, скрывающий все эти сокровища, он присовокупил: – Всем, конечно, известно, что в Древнем Египте почитали священным животным кошку, а также крокодила, чибиса, ястреба-перепелятника и всех животных, посвященных богу Птаху, отмеченных его меткой. В силу этого их бальзамировали так же, как фараонов, верховных жрецов и выдающихся сановников; во всех пирамидах и мастабах[43] мы поэтому находим кошачьи мумии. Наша особенно богатая и разнообразная коллекция кошачьих мумий указывает на то, что египетские колонисты озера Чад были родом из почитающего богиню-кошку Баст города Бубастис[44]. У нас в распоряжении двести шестьдесят восемь этих экземпляров – реликвий седой старины.
С этими словами профессор с гордостью указал на длинные ряды бальзамированных кошек, напоминавшие собой армию мумифицированных грудных младенцев, завернутых в пеленки.
– А вот здесь, – продолжал он, – вы видите тридцать четыре человеческие мумии. Это – редчайшие экземпляры; несомненно, нам позавидует теперь не один музей! Особо отмечу, что эти мумии отличаются от мемфисских своим желтоватым оттенком и матовым блеском, тогда как мемфисские черны, сухи и ломки. А теперь позвольте познакомить вас с венцом нашего замечательного приобретения: пред вами подлинная тофарская мумия! В целом мире всего-навсего три таких экземпляра. Один из них подарен в 1834 году лордом Гэфторном Саут-Кенсингтонскому музею в Лондоне, другой – по всей вероятности, супруга фараона Меренра I из шестой династии, – представляет собой собственность Гарвардского университета. Миллиардер Гульд подарил ее университету, приобретя реликвию за цену в восемьдесят тысяч долларов у хедива Тауфика[45]. Третьим же экземпляром владеем мы, все благодаря просвещенной щедрости господ советников коммерции Брокмюллера и не менее уважаемого Лилиленталя!
Оба упомянутых господина прямо-таки засияли от восторга.
– Тофарская мумия, – продолжал профессор, – это одновременно и археологическая редкость, и памятник странному и страшному обычаю. В Индии, как известно, высочайшим доказательством супружеской верности считалось, если вдова умершего, желая объединить свой дух с духом умершего мужа, восходила на его погребальный костер, совершая тем самым акт самосожжения. В Египте же женщина, желающая последовать за ушедшим из жизни избранником, удалялась в склеп, к его гробу, где ее бальзамировали заживо. Если же вы вспомните, что бальзамировались только тела фараонов и представителей высшей знати, если примете во внимание, что это мучительное доказательство верности и преданности вплоть до гроба было добровольным и очень немногие женщины могли решиться на это… тогда вы, конечно, поймете, как редки подобные экземпляры. Решусь сказать уверенно, что во всей истории Египта едва ли удастся насчитать с полдюжины случаев, когда египтянка добровольно сходила вослед за мужем в гроб. По словам египетских поэтов, такая верная жена отправлялась в сопровождении большой свиты в подземелье, где отдавалась в руки страшным людям, занимавшимся бальзамированием. Последние проделывали тогда с нею те же манипуляции, что и с трупами, с той лишь разницей, что в данном случае сводилось все к тому, чтобы как можно дольше хранить в теле бальзамируемой жизнь. Мумификация заживо – процесс, сопряженный с нечеловеческой мукой, за которую женщина имела очень незначительное утешение: ее труп не высыхал, оставался свежим, как живой, не переменяя даже цвета кожи. Будьте любезны убедиться – эта красавица выглядит так, словно только что уснула. – С этими словами профессор снял со стола большой кусок шелковой ткани.
Изумленные зрители тут же заахали на все лады – на мраморном столе возлежала молодая женщина, до груди обернутая узкими полосками полотна. Свободными оставались руки, плечи и голова. Черные завитки обрамляли лоб. Нежные ноготки маленьких рук были окрашены краской-генной, на третьем пальце поблескивало скромное колечко.
Чтобы лучше рассмотреть демонстрируемое, я вместе с прочими посетителями подошел к телу поближе.
Милосердный Боже, да ведь это была Энни!
Я громко вскрикнул, но крик мой был заглушен говором толпы. Не имея сил хоть бы и слово произнести, я широко открытыми глазами, в холодном ужасе, неотрывно глядел на покойницу.
– Эта тофарская невеста, – словно сквозь сон слышался мне голос профессора, – не феллахская девушка. Черты ее лица указывают на принадлежность к индогерманской расе, мне думается, она была гречанкой. Факт этот вдвойне любопытен тем, что перед нами останки представительницы не только египетской, но и древнегреческой культуры!..
Кровь стучала у меня в висках; чтобы не упасть, я схватился за спинку кресла. В это мгновение на мое плечо опустилась чья-то рука. Я оглянулся… увидел чье-то тщательно выбритое лицо… и все-таки… ведь это был… милосердный Бог… Фриц Беккерс!
Взяв меня под руку, он вывел меня из окружавшей нас толпы. Я как-то апатично, без своей воли, последовал за ним.
– Я обличу вас! – прошипел я, не помня себя.
– Вы этого не сделаете, так как это не принесло бы вам ни малейшей пользы! Вы бы только себе наделали неприятностей. Я – никто, абсолютно никто. Пропустите сквозь сито весь мир, и даже тогда, думается мне, вам не удалось бы найти Фрица Беккерса… ведь, кажется, так меня звали, когда жил я на Винтерфелдской улице? – Он рассмеялся, причем лицо его приняло крайне отталкивающее выражение.
Не будучи в силах смотреть на него, я молча отвернулся.
– А впрочем, – шепнул он мне, – разве так не лучше? Вы ведь поэт, рассудите-ка сами… разве маленькая подружка ваша не милее вам такой, застывшей в вечной красоте, нежели если бы на одном из берлинских кладбищ ее пожирали сейчас черви?
– Вы дьявол, – простонал я, – сущий подлый дьявол!
До меня долетели звуки легких быстрых шагов – подняв голову, я увидел, как исчез за одной из боковых дверей тот, кого я знал Фрицем Беккерсом.
Закончившему свою лекцию профессору рукоплескали. Его поздравляли; он сам и господа советники коммерции многим пожимали руки. Толпа направилась к выходу. Никем не замеченный, я подошел к усопшей. Вынув из бумажника медальон с портретом ее мамы, я спрятал его там, у нее на молодой груди, под полоски холста… и потом, склонившись над нею, я губами припал к ее холодному лбу.
– Прощай, милая маленькая приятельница, – прошептал я.
Капри
Июль 1903
