Под колокольный трезвон идёт Чарлок, «самоистязатель» из кёпгеновской басни, не зная, какое подходящее случаю приношение купить. Чтото не так в философии, которая не даёт надежды на непременное счастье. Несмотря на положение человека (трагическое), должно же быть по крайней мере обещание счастья, которое бы чувствовалось в воздухе. В Селфридже воздух был густ от жара наших тел и нашего дыхания. Зажатый со всех сторон, как сардина в банке, я медленно двигался с плотным потоком людей. Наклонности каждого очень откровенно проявляются в его moeurs. Не обращай внимания! Я купил дорогие подарки, которые мне изящно упаковали, и, нагруженный свёртками, заковылял, как женщина на сносях, к дверям, смяв по дороге упаковку. Плотный водоворот толпы вновь закружил и понёс меня. «Освободившись от надсмотрщика экономики, мы потеряем управление проклятым кораблём». Не смог я и такси поймать. Пришлось идти пешком всю дорогу до офиса, где меня ждала служебная машина. На Маунтстрит Бэйнс уже собрал мои вещи. Я огляделся, не забыто ли чего, и судорожно вздохнул, как золотая рыбка, выпавшая из аквариума на ковёр.
К вечеру ещё больше подморозило и все стало невероятно реальным — шёл густой мягкий снег, и его белая гуща поглощала белый свет фар, кружась, как тучи конфетти, летящие с невидимого просцениума небесной тьмы. Видимость и скорость были минимальны; мы проползли Путни и понемногу выбрались на призрачную ленту шоссе, которое постепенно углубилось в заколдованный лес — средневековую иллюстрацию к саге Мэлори. Чтобы скоротать время, я включил последние записи, предназначенные для моей коллекции; странно это было — сидеть в машине и, глядя на летящий снег, слушать разглагольствования Маршана: «Война, приятель, — это для людей все: отсутствие безработицы, свобода от жены и детей, обманчивое ощущение цели в жизни. Возложи вину за собственную неврастению на соседа и покарай его. Все так и было: реально, неизбежно и в то же время иллюзорно. Причина, по которой все любят войну, проста: не было времени задаться ещё более важным вопросом, а имённо: „Что я сделал со своей жизнью?" У меня хватало времени, но не здравого смысла. Я погрузился в эту восхитительную амнезию, которою способно заразить только массовое кровопролитие. Боги жаждут крови! Массовое заклание! Ура!»
Было уже поздно, когда мы приехали, неслышно проскользив по белым аллеям к странно выглядящему дому: везде горел свет, но сам он казался безлюдным; кто обойдёт все комнаты и погасит свет и когда? Посредине замёрзшего озера, близ острова, пылал огромный костёр из дубовых поленьев, шипя и разбрасывая искры; вокруг него сновали десятокдругой неуклюжих, по зимнему одетых фигур на коньках. Стоял даже разноцветный шатёр, украшенный китайскими фонариками, в котором несколько человек пили нечто дымящееся — вероятно, горячий лимонад, поскольку крепких напитков в столь позднее время было не раздобыть, а надеяться, что ленивые бюрократы и владельцы пабов войдут в положение страждущих хотя бы по соображениям христианского милосердия, бесполезно. Тем не менее было приятно и радостно видеть в этом запущенном имении веселящихся жителей окрестной деревни. Время от времени лёд трескался со звуком пистолетного выстрела, и по нему бежала трещина, словно ктото перечёркивал белизну куском угля. В ответ раздавались визг и смех. Рассудительный Бэйнс качал головой и бормотал чтонибудь вроде:
— Это все хорошо, сэр, но стоит костру погореть ещё немного, и они все окажутся в воде.
Машина затормозила, двери распахнулись. Холл и все балконы были украшены пыльными флагами, оставшимися с прошлых праздников; несколько слуг, стараясь не попадаться на глаза, занимались уборкой, но их было немного. Судя по свету, горевшему во всем доме, и праздничному убранству, Бенедикта ждала, что нагрянет большая компания. Такого не случилось. Больше того, она уже поднялась к себе. Ни сверкающих лимузинов, из которых появляются мадонны в вечерних платьях, ни поблёскивающих моноклей, ни шёлковых цилиндров.
Я пошёл наверх: ступенька — удар сердца, ступенька — удар сердца. Кровать, на которой она лежала, была как просторная королевская барка, с широкими резными ножками и балдахином на инкрустированных опорах, занавеси которого были сейчас прихвачены бархатными шнурами. Свет падал на книгу, которую она читала и, с моим приходом, резко захлопнула. Ребенок лежал в жёлтой кроватке возле камина — крохотный неясный розовый свёрток — и сосал палец. Долгое мгновение мы смотрели друг на друга. Хотя в её взгляде была ничем не скрываемая печаль, чуть ли не смиренность, мне показалось, что я уловил в нем нечто новое — новую отчуждённость? Она была как путешественник, который наконец вернулся домой, пережив множество опасностей, — вернулся и увидел, что пережитое им в дальних странствиях сильнее и ярче настоящего. Я положил руку на её ладонь, мысленно спрашивая себя, заговорит ли она когданибудь, или мы так и будем сидеть вечно и глядеть друг на друга.
— Снег задержал нас, — сказал я, и она кивнула, попрежнему не сводя с меня печального невидящего взгляда. Этим вечером она небрежно накрасилась и даже не позаботилась смыть косметику; напудренное лицо казалось болезненнобледным по сравнению с тонким яркокрасным ртом.
— Знаешь, — наконец прошептала она, — это как возвращение с того света. Все ещё так нереально — я едва узнаю мир. Я так устала. — Она взяла мою руку и приложила к своему лбу. — Но ведь я не брежу, правда? — Я нежно обнял её, и она, задрожав, продолжала: — Ты понимаешь, что теперь в наших отношениях должно чтото измениться. Это совершенно ясно. Хватит ли у тебя терпения? — Широко раскрытые глаза изпод нахмуренного лба сурово, в упор, смотрели на меня. — Ты уже видел? — Чтобы умерить зловещую напряженность этого монолога, я подошёл к кроватке и покорно уставился на ребёнка. Малыш теперь перевернулся на бочок и смотрел со странным выражением, словно голодный зверёк. — Теперь он встал между нами, разве не понимаешь? — заговорила Бенедикта постепенно замирающим голосом. — Может быть, навсегда. Не знаю. Я люблю тебя. Но мне все надо обдумать ещё раз, с самого начала.
Я просто онемел, чувствуя только внезапную ярость, желание, как дикий вепрь, разнести все вокруг. Бенедикта всхлипнула и снова неожиданно заулыбалась — улыбкой, всплывшей из забытых уголков нашего общего прошлого, где не было места страхам, а была только привязанность друг к другу. Она вытряхнула из пузырька две таблетки, которые звякнули о дно мелкого стакана, и без слов протянула стакан мне. Я сходил в ванную комнату и налил воды. Она смотрела, как таблетки с шипением растворяются, выпила и, сняв очки, сказала:
— Главное, что я наконецто действительно вернулась.
В ближней деревне зазвонил церковный колокол, застрекотали часы возле кровати.
— Мне нужно кормить его, — сказала она, и мне почудилась странная отчуждённость в её голосе, словно речь шла не о её, а о какомто абстрактном младенце, Я пробормотал, что спущусь вниз, пообедаю, но потом, неожиданно для себя, решительно подошёл к кроватке и взял малыша на руки. Я оставил Бенедикту сидящей в кресле у кровати, прижимающей «его» к груди и ушедшей в себя, как цыганка.
Внизу меня ждал ворчливый Бэйнс; он организовал мне обед, вызвав двоих слуг из кухонных подземелий. Я видел, что он умирает от желания расспросить меня о Бенедикте, но сдерживает любопытство, как подобает вышколенному дворецкому. Я приступил к поздней трапезе, разочарованный тем, что наша встреча оказалась не такой, как я ждал, но, чтобы все это выглядело как должное — я имею в виду своё одиночество за длинным столом с разноцветными свечами в подсвечниках, отсутствие Бенедикты, — принялся заодно набрасывать тезисы речи, которую вскоре предстояло произнести в Королевском обществе изобретателей.
После обеда я переместился в холл к огромному камину; тут, подрёмывая у огня, я и услышал традиционный грохот дверного молотка в парадную дверь, а следом пронзительную трубу и голоса детей, нестройно певших рождественскую песню. Обрадованный возможностью развлечься, я распахнул двери и увидел группку запорошённых снегом деревенских детишек, полукругом стоявших у крыльца. Старший держал в руках китайский фонарик. Румяные от мороза, они были похожи на малиновок. Они пели, и над ними поднимались морозные облачка дыхания. Я послал Бэйнса бегом за лимонадом, кексами и печеньем и, когда они допели первую песню, пригласил в холл к ярко пылавшему камину. Мороз был порядочный, и они радостно бросились внутрь, столпились у камина, протягивая посиневшие пальчики к огню. У некоторых зуб на зуб не попадал, так они замёрзли. Но горячий лимонад и сладкие кексы быстро оживили их. Я выгреб из карманов всю мелочь и высыпал её в шерстяную шапочку старшего, милого деревенского мальчишки лет одиннадцати, светловолосого и голубоглазого. На прощанье они предложили спеть последнюю из своего репертуара рождественских песен, и я согласился. Они нестройно, но во всю силу лёгких запели: «Бог дал нам праздник, джентльмены». Дом отзывался звонким эхом, но не успели они допеть до середины, как я увидел незнакомую фигуру, солдатским шагом спускавшуюся по длинной лестнице, — высокую сухопарую женщину с седыми волосами, в белом халате, который она придерживала у горла длинными скрюченными пальцами. Узкое лицо все стянуто к сурово сжатым губам.
