Она останется учительницей. Я мало интересуюсь женским вопросом, но думается мне, что наше поколение выведет из брака всё то азиатское, что в нём еще осталось. Обе стороны заключают свободный союз, никто не жертвует своей самостоятельностью, один не стремится воспитать другого, каждый уважает слабость другого, и у обоих товарищество на всю жизнь.
Госпожа Фальк, благотворительная чертовка, это ведь только содержанка, да и сама она считает себя таковой! Большинство женщин выходит замуж, чтобы не работать, и то, что заключается так мало браков, в равной мере является виной мужчин и женщин.
Фальк набросился на нумизматику с жаром почти неестественным; он говорил на днях, что занят составлением учебника нумизматики и что постарается ввести этот предмет в школах.
Газет он больше не читает вовсе; что происходит на свете, он не знает; и, кажется, он совсем перестал думать о писательстве. Он живет только для своей службы и для своей невесты, которую он обожает.
Но я всему этому не верю. Фальк — политический фанатик, который знает, что сгорел бы, если бы оставил огню тягу, и потому он тушит его сухими занятиями; но не думаю, что это удастся ему; когда — нибудь его взорвет.
Впрочем, между нами, он, по моему мнению, принадлежит к тем тайным сообществам, которые вызвали реакцию и военную диктатуру на континенте. Когда я его на днях видел в зале риксдага в качестве герольда во время тронной речи, в красном плаще и в шляпе с пером и жезлом в руке, у подножья трона (у подножья трона!), то я подумал это! Но когда министр читал всемилостивейшие соображения его величества о состоянии и нуждах государства, я увидел взгляд Фалька, говоривший: Что знает его величество о состоянии и нуждах государства?
Вот человек!
Кажется, я покончил свой смотр, никого не забыв. Прощай на сегодня! Ты скоро опять услышишь обо мне.
Г. Б.
1879».
Эпилог
(1882)
Наверно, нет другой такой уродливой улицы в Стокгольме и другого такого старого, грязного и мрачного дома; ворота стоят, как отслужившая виселица; плиты на дворе так расползлись, что между ними выросла трава. И дом стоит одиноко, как старый отшельник, отыскавший уединенное место, чтобы там — разрушиться.
Фундамент осел, и домик наклонился на левую сторону. Жёлоб потек, и слезы его оставили черные морщины на всём лице фасада; кой-где он отделился совсем, и можно слышать в бурные ночи, как вода стекает со стен. Одним словом, дом имеет вид старого вдовьего гнезда нищеты, легкомыслия, небрежности и порока.
И всё же существуют два человека, которые не могут пройти мимо этого дома, не остановившись, чтобы с волнением и любовью оглядеть это жалкое, неприютное старое строение! Для них большие ворота — триумфальная арка, чертополох и сток — зеленый луг с ручьем, черный дом — приятная руина с нежными, розовыми воспоминаниями. И когда они проходят там, воздух поет, и земля благоухает, и они видят солнце даже сквозь осенние тучи, и они забываются до того, что целуются. Они всегда были немного шалыми эти славные люди.
Три года тому назад наш молодой друг — мы можем ведь быть его друзьями, после того как он раскаялся в своих заблуждениях, извинился пред обществом и стал почтенным человеком, который служит государству и носит пурпуровую мантию в риксдаге, — наш молодой друг стоял в третьем этаже уродливого дома с пакетом булавок во рту, молотком в кармане пиджака и щипцами под мышкой; он стоял на стремянке и вешал шторы в маленькой комнате, очень маленькой, в которой помещались только маленький диван, туалетный столик, маленький письменный стол и маленькая-маленькая постель с белыми занавесками.
А в столовой стоял верный Исаак в одном жилете и смазывал клеем кусок обоев, который он положил на гладильную доску между двумя стульями; при этом он насвистывал и пел массу неизвестных песен и никогда неслыханных мелодий; а когда он устал, он на пустом ящике перед окном накрыл завтракать.
А снаружи солнце играло в саду соседа. Сад, стиснутый между брандмауэрами, был невелик; в нём росло только одно грушевое дерево, и оно цвело; и два сиреневых куста, и они тоже цвели; а в пролете между крышами видно было небо и острия мачт в гавани.
Исаак сам сбегал вниз в лавочку и купил бутерброды и портер; и он же оклеил комнату, и купил олеандр и плющ, чтобы уродливые окна с их черными рамами не пугали молодую женщину при её въезде; он хотел их сперва покрасить, но боялся, что они будут пахнуть масляной краской.
Извозчик остановился на улице. «Это Борг, — сказал Исаак, — зачем он сюда? и он привез с собою эту чуму, Левина». — Это был долгий визит, длившийся десять минут, очень мучительный. Фальк принял его, как испытание, и чувствовал, что навсегда порвал с прошлым.
А потом приехала г-жа Фальк с женой ревизора Гоман; они нашли обои в столовой слишком темными, а обои в комнате жены слишком светлыми; занавески в кабинете мужа должны были бы быть пошире; ковер не подходит к обивке мебели; часы — старомодны, а люстра — слишком дорога для своей простоты. Но в особенности один предмет меблировки в комнате жены вызывает долгие рассуждения обеих подруг; кухня кажется им черной, сени — грязными; но, впрочем, всё очень мило. Это было второе испытание, но оно прошло так же, как и всё остальное.
Но Исаак уже не был более весел, после того как раскритиковали его обои, и сам Фальк чувствует, что это — жалкое гнездо; но он открывает окно, чтобы очистить воздух своего рая. А Исаак объявляет, что он посадит их на свадебное время в долговую, чтобы они не могли присутствовать.
И, наконец, приходит она! Он стоял у окна и видел ее за тысячу сажень и уверял, что от неё исходит сияние и что на улице становится светло там, где она проходит.
И когда она вошла в будущее жилище и нашла всё превосходным, Исаак вышел на кухню, наколол дров и развел огонь. И лишь только он вошел назад, неся поднос с шоколадом, заметили его отсутствие. Это забавляет его, потому что он знает, что любящим никто не нужен, и ему приятен их страшный эгоизм, который они называют любовью.
Что же сказал свет? Вот что сказал свет:
— А этот Фальк женился?
— Да на ком же?
— На учительнице.
— Фу, чёрт! — Этакой в синих очках и со стриженными волосами? — Дальнейших подробностей спрашивающий не хотел знать. Если же другой сказал бы ему: «он женился на дочери Кохстрома», тогда второй вопрос был бы:
— Много за ней дали?
Других вопросов свет не предлагает, и это хорошо. Но свет требует еще, чтобы они были счастливы, не то — горе им!
Когда она возвращается из школы, усталая от работы, огорченная каким — нибудь унижением, раздосадованная неудачей, и встречает на улице подругу, которая хватает ее за руку и говорит:
— У тебя несчастный вид, Елизавета!
Тогда — горе ему!
Если он возвращается из своего присутствия с отчаянием в сердце, так как его обошли повышением, и встречает друга, который находит, что у него убитый вид, — тогда горе ей!
Зимний вечер. Год или несколько лет спустя. Она сидит у своего письменного стола в комнате и поправляет сочинения, а он сидит у своего стола и подсчитывает имущественные обложения. Перья скрипят, часы тикают и кипит чайник. Когда он поднимает голову от своих бумаг, он видит по её ласковому лицу, что она тоже собирается взглянуть. И взгляды их встречаются, и они кивают друг другу, как будто они давно не видались; и потом они опять пишут.
Наконец, он устает.
— Не поболтаем ли мы немного, — говорит он. И она не противоречит, и решение принимается абсолютным большинством.
О чём они болтают?
Об этом спросил однажды насмешник Борг, уверяя, что брак немыслим с естественно-научной точки зрения; в качестве аксиомы устанавливает он, что должно наступить мгновение, когда обо всём будет переговорено и все мысли и взгляды будут известны; тогда-то должно наступить абсолютное молчание!
Дурак!
