Пріѣхавъ поздно вечеромъ въ Хмѣлевочку, архіерей приступилъ къ служенію всенощной наканунѣ дня освященія храма. Мы съ исправникомъ, осмотрѣвъ предварительно все заготовленное для пріема Владыки въ избѣ старшины, и найдя все въ порядкѣ, рѣшили тоже пойти на архіерейскую службу, Лукьянчиковъ же приказалъ, безъ моего зѣдома, приставить къ Терентьичу особаго полицейскаго для надзора и безопасности.
Служба въ церкви была долгая. Мнѣ пришло въ голову пойти провѣрить, что дѣлается на кухнѣ, такъ какъ часъ ужина приблйжался. Со мной пошелъ и Лукьянчиковъ. Войдя въ помѣщеніе, мы сразу же остановились и другъ на друга съ безпокойствомъ посмотрѣли — пахло сильно чѣмъ-то пригорѣлымъ. Подойдя къ полуоткрытой кухонной двери, мы увидѣли валившій изъ нея удушливый дымный чадъ и услыхали слѣдующій діалогъ двухъ пьяныхъ голосовъ: „И какъ тебѣ не стыдно, братецъ ты мой? — говорилъ Терентьичъ, — Приставило тебя начальство смотрѣть за мной, за моей слабостью, а ты, Христопродавецъ, меня же еще спаиваешь!” — „Не робь, Терентьичъ — раздалось въ отвѣтъ — наплюй ты на начальство! Давай-ка выпьемъ еще, пока что”...
Рядомъ со мной раздался какой-то невообразимый шипящій хрипъ, вырвавшійся изъ возмущенной груди ошеломленнаго исправника. Открывъ стремительно дверь, мы увидѣли потрясающую картину: среди дыма и чада около плиты, на которой горѣлъ вывалившійся откуда-то судачій хвостъ, стоялъ пьяный Терентьичъ съ прожженнымъ фартукомъ и сбившимся на затылокъ поварскимъ колпакомъ, а за нимъ еще болѣе подвыпившій десятникъ, при чисто вычищенной полицейской бляхѣ, съ бутылкой пива въ одной рукѣ и пустымъ стаканомъ въ другой. Рядъ пустыхъ бутылокъ, разбросанныхъ въ разныхъ мѣстахъ крошечной кухни, показывал, что искуситель и искушаемый недаромъ обрѣтались въ одинаковомъ „неземномъ” настроеніи,
Я не успѣлъ опомниться, какъ мгновенно произошло въ кухнѣ нѣчто невѣроятное- гдѣ-то зазвенѣло, что-то затрещало, послышались какіе-то сверхчеловѣческіе вопли и звуки, а меня обдало брызгами и осколками... Наконецъ, выходная изъ кухни дверь разверзлась и все куда-то стремительно исчезло — даже чадъ разсѣялся... Одинъ лишь я оказался среди опустѣвшей кухни и заброшенной плиты. Положеніе создавалось критическое — для меня было ясно, что Терентьичъ мой вдвойнѣ погибъ: прежде всего, отъ начавшагося запоя, во-вторыхъ же отъ исправничьяго гнѣва и натиска. Оказалось, что разсвирѣпѣвшій Лукьянчиковъ обоихъ ихъ собственноручно вышвырнулъ на дворъ и велѣлъ засадить въ „клоповку”... Между тѣмъ, время ужина безпощадно близилось — ничего не было готово, кромѣ нѣкоторыхъ закусокъ, ранѣе заготовленныхъ злосчастнымъ Терентьичемъ... Спасъ меня опять старшина, приказавъ своей хозяйкѣ, здоровенной энергичной бабѣ, наладить и „собрать” ужинъ. Я самъ взялся ей помогать, и черезъ часъ была готова архіерею рыбная селянка и жареная рыба съ картошкой. Напослѣдокъ выручилъ насъ всѣхъ добрый сочный арбузъ. Впослѣдствіи Преосвященному Гурію стала извѣстна вся разсказанная мною здѣсь исторія. Не разъ Владыка о ней вспоминалъ и другимъ любилъ, смѣясь, разсказывать.
На обратномъ пути Преосвященному пришлось еще одну перестроенную церковь освящать — въ с. Новомъ Еремкинѣ Нозо-Буяновской волости, куда весь архіерейскій кортежъ прибылъ къ вечеру. Владыка остановился въ домѣ священника, а мы съ исправникомъ расположились на взъѣзжей —* просторной избѣ. За вечерней трапезой, сидѣвшій рядомъ съ Владыкой Лукьянчиковъ въ разговорѣ съ нимъ сталъ расхваливать праздничную одежду мѣстной мордвы — главнымъ образомъ женщинъ.
Сидя за столомъ по другую сторону архіерея, я мелькомъ слышалъ этотъ разговоръ, но о дальнѣйшихъ его результатахъ я узналъ лишь впослѣдствіи. Завалились мы съ исправникомъ спать рано. Страннымъ показалось мнѣ какое-то необычное для исправника многозначительное шушуканье втайнѣ отъ меня съ мѣстымъ становымъ, Соколовымъ •— дошлымъ матерымъ приставомъ, „видавшимъ виды” на своемъ долгомъ вѣку полицейскаго пройдохи. Ложась спать и закутываясь въ свой дорожный плащъ, Алексѣй Никаноровичъ пожелалъ мнѣ спокойной ночи и вмѣстѣ съ тѣмъ какимъ-то загадочнымъ тономъ сказалъ: „Утро вечера мудренѣе”.
Не успѣла ночь пройти, чуть забрезжилъ свѣтъ сквозь затворенныя ставни, какъ послышался осторожный стукъ въ дверь и вошелъ на цыпочкахъ съ „подколюзнымъ” видомъ становой. Исправникъ вскочилъ и хрипло спросил: „Ну, что?!” На это послышался вкрадчивый отвѣтъ подначальнаго: „Все, Ваше Высокоблагородіе, готово-съ! Прикажете впустить?”
Вмѣсто отвѣта, Алексѣй Никаноровичъ обращается ко мнѣ и на всю избу гаркнулъ: „Ну, земскій начальникъ, вставай! — Дѣвки пришли!”... „Какія дѣвки? Въ чемъ дѣло?” — спрашиваю я, уставясь съ недоумѣніемъ на спѣшившаго „по-военному” одѣться исправника... И лишь только тогда, къ своему немалому ужасу, я узналъ про невѣроятно нелѣпое и безтактное распоряженіе скоропалительнаго Алексѣя Никаноровича. Оказывается, послѣ вечерней трапезы и разговора съ архіереемъ по поводу костюмовъ мѣстнаго населенія, у него явилась фантазія устроить на другой день сюрпризъ Владыкѣ и представить ему съ десятокъ отборнѣйшихъ Еремкинскихъ дѣвокъ, разодѣтыхъ въ ихъ праздничные національные наряды. Можно себѣ представить, что получилось въ результатѣ подобнаго распоряженія, какой переполохъ въ ночное время начался во всѣхъ Ново-Еремкинскихъ семьяхъ при обходѣ полиціей домовъ для точнаго1 исполненія исправничьяго наряда — выбора десяти лучшихъ дѣвокъ, празднично одѣтыхъ, и препровожденія ихъ на „взъѣзжую” къ начальству.
Потомъ передавали, что на селѣ „стонъ стоялъ” отъ ругани и плача родителей и избранныхъ полиціей дѣвицъ, обреченныхъ на „неизвѣстное”... Узнавъ обо всемъ этомъ, я принялъ немедленно самыя рѣшительныя мѣры къ ликвидации подобной авантюры.
Вышелъ я самъ къ согнаннымъ къ взъѣзжей избѣ разряженнымъ, но заплаканнымъ мордовкамъ, и черезъ посредство своего старшины постарался разъяснить имъ, что распоряженіе было сдѣлано въ цѣляхъ украшенія предстоящаго церковнаго торжества, поручивъ тому же старшинѣ лично ихъ провести отъ нашего помѣщенія прямо въ церковь, выставивъ ихъ впереди всѣхъ для встрѣчи архіерея.
Такъ или иначе, дѣло удалось умиротворить, но безпощадная молва надолго осталась в народѣ, приписавъ тому же неосторожному исправнику совершенно несвойственныя ему качества.
Въ общемъ, Алексѣя Никаноровича въ Съѣздѣ у насъ любили, но служить съ его пылкимъ нравомъ и врожденной безтактностью въ уѣздѣ было тяжело: мужики его только боялись, а подчиненные, учитывая его слабости, вѣчно его подводили и изводили. Лично же я успѣлъ его полюбить отъ всего сердца за удивительную свѣжесть и молодость его души, всегдашнюю искренность и чуткую отзывчивость
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
