— За что ж ему выпала та немилость?
— Я сам-то уже тогда в войске не был, знаю лишь по слухам. Сказывают, что появился у князя новый стремянной, боярский сын Кудеяр Тишенков, молодец лихой да отчаянный. Князь его за геройство отличил, к себе приблизил. А у того молодца душонка-то оказалась гниловатой. И геройствовал он вовсе не за Родину, а из-за гордыни и тщеславия своего непомерного, за награду щедрую да за любовь красных девиц, до которых он был куда как охоч. В общем, где-то под Астраханью переметнулся он к туркам, когда янычары зажали нашу рать в тиски, из которых, казалось, не было выхода. Ну, знамо дело, у князя нашлись завистники, да и объявили государю, что князь, дескать, сам своего стремянного к врагу послал, замыслив предательство. Только ни я, ни кто другой, князя по рати знавший, в тот навет не поверил. Он не единожды в самых страшных битвах являл нам всем пример самоотверженной стойкости во имя отечества. И тогда, под Астраханью, он от турок все же отбился и рать сохранил, хотя был в тех боях сам ранен. Так клеветники государю и нашептали, что, он, дескать, из того похода живой вернулся ценой предательства.
— Мог ли князь Курлятев все же остаться жив, избегнуть казни?
— Кто ж знает? На то воля Божья!
— А если б ты сейчас его встретил, то узнал бы?
— Даже и не знаю: столько лет прошло! — развел руками ветеран. — Впрочем, рост у князя высокий, да еще был у него один шрам приметный. Хотя этот шрам под одеждой скрыт.
Степа почувствовал в груди внезапный холодок.
— Что за шрам? — дрогнувшим голосом хрипло выдохнул он.
— В виде полумесяца, на плече. На каком, правда, не помню. То ли ливонский меч, то ли турецкий ятаган его зацепил.
Хотя Степа уже почти предвидел подобный ответ, все равно он вздрогнул, будто у самых его ног внезапно ударила молния. Или разорвалась граната, которой турецкий лазутчик Кудеяр Тишенков пытался убить отца Серафима, то есть воеводу князя Никиту Курлятева, чтобы тот не смог его опознать. Сам же Кудеяр узнал в отце Серафиме своего бывшего военачальника по рассказам Анюты, когда та обмолвилась о шраме на плече монаха-отшельника, лежащего в монастырской больнице. А как ловко и умело он скрывался под личиной атамана Чекана! Надо же такое придумать! Действительно, ни одному стражнику, охотящемуся на неприятельских лазутчиков, и в голову не придет, что один из них может использовать в качестве прикрытия такой образ, привлекающий повышенное внимание. Наверняка он за несколько месяцев до вторжения проник в район будущих боевых действий, сколотил ватагу и обделывал свои делишки, готовясь к встрече идущих с набегом хозяев. А шайку Кудеяр, очевидно, использовал втемную, не раскрывая «честным» разбойникам своего истинного лица. Даже тогда, на допросе, когда Степа неожиданно в лоб спросил Чекана, то есть Кудеяра, не турецкий ли он лазутчик, атаман не дрогнул, не смешался, а лишь рассмеялся ему в лицо. И ведь Степа, действительно, сам посчитал свои подозрения дурацкими. Лишь однажды во время допроса Кудеяр слегка запнулся, когда Степа спросил его о ратной службе. Лазутчику пришлось назвать полк князя Курлятева. Врать про службу в другом полку ему было опасно: вдруг стражник смог бы его проверить и уличить во лжи? Но все же Кудеяр, инстинктивно стремясь скрыть правду, на миг замялся и назвался не конником, каковыми были, как правило, лишь боярские дети, а пешцем. Степа еще тогда отметил эту заминку, но не придал ей значения, не стал выяснять далее, почему допрашиваемый вдруг сбился в своих показаниях.
А во второй раз Степа допустил промашку уже сегодня, когда в своих рассуждениях пришел к выводу, что целью тайного врага было проникновение в монастырь и он не пойдет в Москву, а продолжит свою подрывную деятельность в рядах монастырского ополчения. Вне всякого сомнения, лазутчик такого калибра, как Кудеяр, был изначально нацелен своими хозяевами именно на столицу! И вот он, как и следовало ожидать, сбежал из рядов ополчения и направился в Москву.
Степа рывком вскочил на ноги:
— Извини, сотник, я ж совсем забыл, тебя заслушавшись, что от монастырской братии у меня имеется в Москве поручение и мне надо срочно скакать в город!
Не дожидаясь ответа от удивленного таким поворотом событий сотника, Степа бросился к выпасу, на котором находились стреноженные лошади их полка. Но внезапно он остановился, повернулся к ветерану и произнес весомо и сурово, словно отдавая приказ:
— Господин сотник, прошу тебя, присматривай особо за теми разбойниками, что пришли в монастырь с атаманом Чеканом. Может, они и по зову души ополчились на защиту отечества, но все же не поворачивайся к ним спиной. А вместо себя я к тебе приставлю пограничного стража, Ванятку. Ему верю.
Сотник несколько секунд пристально глядел в глаза стражнику, затем поднялся, ответил по-военному коротко и веско:
— Все понял, братец. Учту.
Степа со всех ног бросился к своему коню, привычно придерживая на бегу левой рукой висевшую на поясе боевую казацкую саблю. Быстро и сноровисто освободив от пут и оседлав коня, стражник взлетел в седло и поскакал к кострам, возле которых трапезничали ратники. Не заезжая в стан и не спешиваясь, Степа окликнул Ванятку и, когда тот подбежал к нему, вполголоса в нескольких словах объяснил обстановку и поставил задачу: охранять сотника от удара в спину. Убедившись, что пограничник все понял и готов исполнять его поручение, Степа пришпорил коня. Бешеным галопом промчался он через ратный стан сторожевого полка, направляясь в московское предместье, в одной из улиц которого скрылся четверть часа назад разбойничий атаман, он же монастырский ополченец Чекан, он же боярский сын Кудеяр Тишенков, перебежчик и предатель, засланный своими хозяевами-турками в стольный град для ударов в спину русскому войску. Устремившись в погоню, Степа не заметил, да и в любом случае не смог бы заметить, что в этот вечер ряды монастырского ополчения тайно покинул, направившись вслед за Чеканом в столицу, еще один человек, также вызвавший в свое время у стражника смутные подозрения.
Теплый майский вечер благоухал ароматом цветущих яблонь. Они вновь сидели втроем в саду, в том же укромном уголке, за вкопанным в землю старым добрым столом, и по очереди рассказывали друг другу о том, что произошло с каждым за год разлуки. Рассказы эти не были плавными и последовательными, они часто перескакивали с одного на другое, то возвращаясь в самое начало, то подробно описывая самые последние дни. Михась довольно долго говорил об отшельнике, отце Серафиме, но почему-то лишь вскользь упомянул об Анюте и ни слова не сказал ни о том, как учил ее рукопашному бою, ни о том, как почти целый месяц жил с ней вдвоем в ее избенке. Он опустил все эти подробности, сам толком не понимая почему. Просто ему не хотелось об этом говорить именно сейчас, глядя в сияющие счастьем глаза своей невесты. Катька, почувствовав какую-то недосказанность в повествовании брата, хотела было вернуться к некоторым эпизодам, но Михась принялся описывать сражение на Оке-реке и свою почти сказочную встречу с Разиком в самый критический момент боя. А потом он сам стал задавать вопросы, и Джоана, перейдя на английский, в ярких красках описала, как тот же Разик неожиданно явился к ней в замок, причем тоже весьма своевременно, и защитил ее от домогательств одного негодяя, сэра Томаса. Разик в беседах с Михасем уже упоминал об этом, но, конечно же, не так живописно, как Джоана. Потом Катька, смеясь, рассказала про первое знакомство леди Джоаны с русской баней. И сразу же, перейдя на серьезный тон, поведала Михасю, как мужественно и находчиво его замечательная невеста помогала лешим спасти из лап самого Малюты Скуратова молодого пограничника, прискакавшего в столицу с Засечной черты с вестью о готовящемся набеге. Михась опустился на колени перед Джоаной и принялся целовать ей руки.
