Крапс появлялся неожиданно и, когда появлялся, то словно он здесь находился всегда, а когда исчезал, будто никогда его тут и не было.
Он появлялся опять, растекался по всему потолку, рассказывал анекдот и хохотал, вытирая красные пластмассовые глазки, — и вот опять его нет.
Расин силился оторваться от пола, перенести тело из одного места в другое, но ум требовал для этого времени, которого не было.
— Спроси у моей племянницы, как это сделать, — советовал Крапс. — Знаешь, кто моя племянница?
Вадим не знал. Он оцепенел настолько, что мысли совсем перестали липнуть к уму.
— Все во вселенной — одна-единственная пространственная сущность, — сверкая улыбкой, заявил Крапс. — И оболочка, и Глубина Мегафара. Это и есть моя племянница.
У Расина язык не повернулся спросить Крапса, как это может быть. Он силился разогнуть окаменевший позвоночник или хотя бы моргнуть глазами.
— Если основатель рода создает два родственных создания — А и Б, а потом А производит ещё создание В, то это создание В является для Б племянником, — пояснил Крапс. — Вселенная — дочь одного из миллиардов моих братьев, подгулявшего со временем и сознанием.
И он опять оставил Вадима в тишине и неподвижности.
Здесь, в непроницаемой камере, могут находиться только две природы — пространство и сознание. Тут хомун утрачивает треть себя, становится калекой. И в этом состоянии ему предстоит научиться ходить.
Движение вне времени? Неужели это невозможно?
Семь дней в пространственно-безвременной камере — вечность.
Настоящее стоит на месте. Голова вмурована в пол. Выпученные глаза глядят в потолок.
После исчезновения Крапса нельзя определить, как долго его нет. Он скрылся — и Вадим погружен в бессрочное одиночество.
Даже дни, проведенные в психиатрической палате под опекой санитара-призрака, кажутся забавой в сравнении с этой титанической попыткой освободиться от неподвижности.
«Хомо, — звучит в ушах. — Вспомни, что я тебе сказал».
Он пытается что-то сообразить, но понимание приходит по одной песчинке в сто лет.
Фиолетовый потолок. Когда-то давно, в прошлой жизни, на его фоне возникло улыбающееся лицо. Сколько ещё впереди этого неподвижного безвременья? Будущее — сумрачно.
Когда-то давно…
— Фух… Фух… Фух…
Что это? Бамбуковое дыхание. Но ты не можешь дышать: твое тело превратилось в камень.
Значит, это всего лишь ложное ощущение. Можешь попытаться его воссоздать снова? Вперед, Вадим! Лети, как в Трифаре.
— Фух!..
Пустота вокруг была непониманием. Но она изменилась, и это стало похожим на первое маленькое открытие.
Состояние контузии становится ясным: возможно, оно — всего-навсего проявление беспомощности.
Тебе придется признать собственное бессилие, свою неспособность двигаться привычным образом. И, когда ты это сделаешь, произойдут новые изменения.
И он сделал это, и это был маленький шажок к пониманию. Мысли начинали проясняться.
Теперь он чувствовал: вот-вот должно возникнуть что-то вроде проблеска. Проблеска чего? ещё неизвестно, но предчувствие есть.
Какие-то движения внутри. Внутреннее движется наружу. Нельзя тратить слишком много сил. Надо научиться контролировать это. Что это? То, что исходит изнутри, проявляясь то здесь, то там в виде крошечных сгустков.
Теплые искорки покидают существо. Эти сгустки возникают в разных местах камеры и затем исчезают, как бы питая пространство.
Но силы все равно расходуется — те силы, что накопились во время пребывания в карцере. Все, что дал Балмар и тысячи кантаратских хомунов, тратится на бесполезные усилия изменить положение тела.
Силы уходят, и возможности их восстановить нет.
А впереди еще… вечность.
И вдруг отмычка задевает крохотный рычажок.
Потолок прямо перед глазами. Теперь он белый, как снег.
Снова попытка… Нет, попытки-то как раз не было. Был порыв совсем другого свойства — проблеск, исходящий из неясного закоулка, — назовем его вневременной составляющей души.
Ну же! Повтори это! Ради всего святого, не упусти!
Он пытается повторить и… Медленно, но уверенно стены начинают менять цвет. Сначала они розовеют затем становятся красными, и вот они уже насыщенно-фиолетово-синие.
Закружилась карусель цветов, и вот-вот ты провалишься в беспамятство.
Слабость нарастает. Как это остановить?! Слишком резкая смена цветов. Потолок, стены проносятся перед глазами. Тебя швыряет из стороны в сторону. Не так резко! Медленнее… Пожалуйста, медленнее…
Как контролировать тело?
Он делает два шага навстречу открывающейся двери и падает прямо в мощные руки Крапса.
— Вы — мой двоюродный дедушка, — успевает сказать Вадим, прежде чем его охватывает темнота.
…Он открывает глаза и обнаруживает себя в постели. Голова ясная, но в теле такая слабость, что ему с трудом удается приподняться на локте.
Рядом возвышаются два кресла, в них сидят Крапс и Кробиорус. У обоих сдержанный, немного суровый вид.
— Неужели и после этого не назовешь его гением? — Это Крапс спрашивает.
— Гением!.. — Кробиорус неодобрительно качает головой. — Да теперь, пожалуй, и способным не назову. Разве не видишь, он слаб и нуждается в опеке. В чем, по-твоему, его гениальность? В умении растрачивать силы?
Внезапно перед Вадимом возникает поднос на ножках, на нем стоит блюдо с пузатыми пончиками и большой стакан молока.
— Это сила, — поясняет Крабиорус.
— Кушай, — добавляет Крапс и украдкой подмигивает.
Вадим осторожно берет в руку горячий пончик, откусывает, обжигается. Вкус обычного пончика — мука, сахар, растительное масло.
— И в следующий раз будь внимательней. Соблюдай этикет, — говорит Крапс. — Пространственная вселенная — это женщина. Будешь лететь по ней — прислушивайся. Она неоднородна. Где-то больше пространства, где-то — времени. Это надо понимать. Видишь, теперь ты уже научился двигаться в абсолютном безвременье. Если ненароком занесет на территорию чистого пространства, сможешь, во всяком случае, выбраться.
— Этикет, — повторяет Расин, жуя и чувствуя, как восстанавливаются силы. — Я пытаюсь понять то, что вы мне говорите, но не все слова доходят сразу. Про этикет — это шутка?
— Нисколько, — нижняя половина лица Крапса растягивается в неимоверной улыбке.
— Если вселенная — женщина, она посмеется над моим этикетом.
Кробиорус становится очень серьезным, он сводит брови, а Крапс смеется, он просто заходится от хохота.
— Женщина обязана уважать умение мужчин соблюдать этикет! — говорит он, отсмеявшись. — Вспомни всех женщин, которых ты знал. Учтиво кивая женщине, пропуская её вперед, и тому подобное, мужчина дает тем самым понять, что здесь она чувствует себя в безопасности. Женщина физически слабее. У вас на земле в прошлые тысячелетия бывали периоды, когда женщина могла быть изнасилована в любой момент, кроме того, она была и самой дешевой рабочей силой. Времена менялись, но эта традиция долго оставалась незыблемой. Гораздо позже люди начали изобретать правила совместного проживания. Одним из таких правил стала договоренность между сильным и слабым полами о взаимном уважении. Все условности, соблюдаемые мужчинами во время общения с женщиной, символизируют вот что: ты не должна бояться, здесь тебя никто не тронет. Какими бы ни были перипетии истории, это — закономерно вытекающий вывод.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
