все время куда-то уезжал. А если они иногда и гуляли возле палаток, то рядом с ними всегда ковыляли, перекатываясь, точно два шара, медведи. И Каро, завидев зверей, мрачнел еще больше. Он заметно похудел. Все видели это. Некоторые уверяли, что Каро, как это часто бывает в его породе, наверно, скоро будет чумиться. Но толком никто ничего не знал. Павлов уехал в город, а кроме него среди геологов не нашлось никого, кто хорошенько понимал бы собак.
Однажды Иван Семенович вместе с Виктором сами подошли к Каро. Иван Семенович похлопал себя по карману и ласково подозвал Каро к себе. Виляя хвостом, пес подполз к хозяину и лизнул ему руку. Но от руки Ивана Семеновича так пахло чужим, враждебным запахом зверя, что всякая радость в глазах собаки мигом пропала, и Каро снова опустился на землю. Иван Семенович сам нагнулся к нему.
— Смотри, Виктор, — сказал он, — Каро-то у нас совсем разболелся. Как бы с ним чего не случилось. В город его, что ли, отвезти?
Виктор послушно согласился:
— Давайте, Иван Семенович.
И они ушли.
Прошло еще немного времени. Начались осенние дожди. Полетел с веток желтый лист, завяла и поблекла трава. И тогда Каро исчез. И исчез бесследно. Никто не видел, когда и куда он ушел. Виктор искал его по всем дорогам, спрашивал у всех встречных, но все было напрасно. Никто и нигде не встречал большой черной овчарки. Наш лагерь еще долго стоял на этом месте, но Каро не пришел. Верно, он так и не смог вылечиться от своего недуга и околел где-нибудь в лесу.
Перед самой зимой из города вернулся Павлов. Увидев медведей, которые совсем уже выросли и теперь сидели на привязи, так как стали своим рыканьем пугать лошадей, он спросил Виктора:
— Ну а что Каро? Смирился?
Виктор рассказал ему всю историю с пропавшей собакой. Павлов сразу же стал серьезным и затеребил свои черные усы так, как это делал лишь в минуты сильной досады.
— Вот видишь, что получилось? — проворчал он. — Советовал я вам с собакой быть поосторожней. А вы — знай свое: «Стерпится, да сдружатся!..» Вот и сдружились!
Ему, очевидно, было искренне жаль собаку. Он насупился и долго молчал, но потом заговорил снова:
— Поверь мне, Каро из-за медведей сбесился. Я это наверняка знаю. У этих овчарок всегда так: они соперников не выносят. Это народ такой. А вы тоже хороши, — покачал он головой, — друга, можно сказать, настоящего друга променяли на забаву… Впрочем, что и говорить, не поняли вы Каро. А жаль!
ЗИМА-МАТУШКА
Три дня стоял сухой безветренный мороз, крепко сковавший землю. Гладким, словно зеркало, льдом покрылось озеро. Почти совсем стала река, но ручей в лесу еще журчит, и от его проворной струи звенит тонкая пленка прибрежного льда. Опавшие листья, обильно политые октябрьскими дождями, смерзлись сплошным покрывалом. Но под ними, там, где они лежат особенно густо, земля не замерзла и влажна еще от испарений. В одном таком месте я уже видел следы кабанов и нарытые ими неглубокие ямы. Для них зима, вероятно, будет трудной. Если перед снегопадом мороз не отпустит и оттепель не смягчит землю, кабанам придется туго. Сочных и мягких корневищ ни по полям, ни в болоте им не достать — рылом мерзлый грунт не разроешь…
В лесу стоит особенная, словно выжидающая чего-то тишина. Окостенелые сучки, прозрачная кромка льда вымерзших до дна лужиц гулко лопаются под ногами. С высокой ели слышится тонкий посвист наших северных гостей, нарядных свиристелей. У этих птичек с хохолками на голове на концах маховых перьев крыла вырастают маленькие красные чешуйки. Свиристели никогда не сидят тихо, они всегда о чем-то «спорят». Да как узнаешь, о чем именно? Чтобы послушать их оживленный «разговор», я свернул с тропы в ложбину, пошел к ельнику и неожиданно поднял с быстрины ручья табунок кряковых уток. Ожиревшие за осень, они поднялись тяжело и медленно. Но все-таки успели улететь достаточно далеко, прежде чем я достал из-за спины ружье. Сколько раз обещал я себе носить ружье только в руках! Да нет, не получается. Залюбуешься чем-нибудь и забудешь, что ты на охоте, а ружье тогда уж само собой перекочевывает из рук за плечо.
Кряковые утки улетают от нас самыми последними, задерживаясь до настоящих морозов. По их позднему отлету можно судить о том, что покидают родные места они с неохотой.
Вероятно, первыми домашними утками, которых когда-то приручил человек, и были стаи вот таких слишком уж запоздалых с отлетом смельчаков. Остались они на зиму, а водоемы замерзли. Вот и пришлось им волей-неволей лететь поближе к человеческому жилью в надежде хоть там найти корм и тепло. А может быть, и не так дело было?
Времени еще только четыре часа, но тени от кустов и деревьев уже вытянулись несуразно длинными, темными полосами. Скоро и закат. Край неба над лесом, там, где должно сесть солнце, из синего стал розовым. Мороз все крепнет и крепнет.
В ДАЛЬНИЕ СТРАНЫ
На первом снегу всегда прочитаешь что-нибудь интересное. Я побрел вдоль опушки и неожиданно наткнулся на тонкую цепочку крестиков. Это был след какой-то пичуги. След тянулся из леса к болоту, теряясь метрах в ста от меня в белизне покрова. С правой стороны следа на снегу виднелись легонькие, едва заметные штрихи. Мне пришла в голову мысль, что, вероятно, у пичуги повреждено крыло и именно этим крылом она чертила рядом со следом. Длинные и короткие штришки сами собой превратились в моем воображении в трагическую повесть. Я знал, что конец у повести недалек, и, в стороне оставив опушку, свернул вдоль следов, оставленных пичугой.
Куда же она пошла по этой холодной, заснеженной земле?
Я достал из кармана компас и, отпустив стрелку, с нетерпением уставился на фосфорный конец. Стрелка замерла, показав направление на юг. Так вот куда отправилась пичуга: пешком по сугробам в дальние страны, к теплу и свету.
Пройдя с полверсты, я нашел скворца. Он был уже замерзшим и лежал на снегу, вытянув к солнцу шею. Левое крыло он поджал под себя. Правое зарылось в снег, поставив точку в снежной повести и в жизни птицы. Я взял скворца в руки. Правое крыло его действительно было перебито. Но ноги остались целыми, и пичуга двинулась в путь по тем местам, над которыми когда-то пролетала вместе со стаей. Мала пичуга, а вот не испугалась длинных километров и, если
