Манеру Пушкина иногда в сердцах бросаться резкими словами и даже фразами отмечала в воспоминаниях и сама Анна Петровна: «Пушкин говорил часто: „Злы только дураки и дети“. Несмотря, однако ж, на это убеждение, и он бывал часто зол на словах, но всегда раскаивался. Так, однажды, когда он мне сказал какую–то злую фразу, и я ему заметила: „Ce n'est pas bien de s'attaquer a' une personne aussi inofensive“ (Нехорошо нападать на такого беззащитного человека), – обезоруженный моею фразою, он искренно начал извиняться. В поступках он всегда был добр и великодушен».
Ранее уже говорилось о спектре мнений Пушкина о, так сказать, моральном облике нашей героини: от «гения чистой красоты» до «вавилонской блудницы». Теперь мы видим такой же разброс в оценке её интеллектуальных способностей: в одном случае он признаёт – «у неё гибкий ум», в другом – называет дурой. Почему так диаметрально противоположны оценки, данные им одному человеку?
Один из лучших знатоков пушкинской эпохи Ю. М. Лот–ман, сравнивая такие разные высказывания поэта в адрес А. П. Керн, писал: «Пушкинская личность столь богата, что переживания её не могут выразиться только в какой–либо одной жанрово–стилистической плоскости. Он одновременно живёт не одной, а многими жизнями: его Керн – и „гений чистой красоты“, и „одна прелесть“, и „милая, божественная“, и „мерзкая“, и „вавилонская блудница“, и женщина, имеющая „орган полёта“, – всё верно и всё выражает истинные чувства Пушкина. Такое богатство переживаний могло существовать лишь при взгляде на жизнь, перенесённом из опыта работы над страницей поэтической рукописи»[56].
Исследователь абсолютно справедливо указал: «Нельзя… смешивать жанры романтической поэзии и эпистолярного стиля, которым пользовался Пушкин в своих письмах к женщинам и друзьям мужчинам». Действительно, в своём знаменитом стихотворении, посвященном Анне Керн, Пушкин воспользовался поэтическим условным образом «гения чистой красоты» для передачи своего восхищения очарованием этой женщины, которую любил, хоть и очень короткое время, но искренне и страстно. Он не скупился на комплименты в адрес Керн в посланиях и к ней самой, и к её тётке П. А. Осиповой, и к кузине Анет Вульф. Но одновременно отзывы Пушкина о ней в письмах друзьям–мужчинам были другими – иногда пренебрежительными, иногда развязными, а иногда даже откровенно грубыми. Пушкин всегда разделял поэтический и эпистолярный жанры; с присущей ему способностью «попадать в стиль» отвечал своим корреспондентам в манере их собственных писем, в соответствии с их характером. А в те годы в светском обществе среди мужчин было принято амикошонство (от фр. ami – друг и cochon – свинья) – бесцеремонный, грубовато–циничный тон, особенно в разговорах о женщинах. Зачастую мужской бравадой прикрывались истинные серьёзные чувства.
Суммируя все нелестные слова в адрес А. П. Керн, промелькнувшие в письмах поэта друзьям и жене, необходимо к сказанному выше добавить существенный момент: это для наших современников Пушкин – «наше всё»: гений, величайший поэт России, личность легендарная, почти памятник; в описываемое же время это был человек, чья жизнь была насыщена событиями, богата чувствами. Он жил страстями, предавался порокам, не оглядываясь на посмертную славу. Думал ли он о том, что всё, к чему прикоснулось его перо – не только рукописи, но и рисунки на полях, даже мелкие записки и счета, – со временем будет тщательно изучаться и осмысливаться; что дотошные пушкинисты станут буквально вгрызаться в каждое написанное им слово, учитывать любое мнение, высказанное им о ком бы то ни было? Думал ли он о том, что даже сугубо личные его письма друзьям и жене будут со временем также опубликованы; что нелестные отзывы о женщине, которую разлюбил, будут потом собраны воедино и дадут пищу для различных толкований? Вероятно, если бы Пушкин мог предвидеть такую реакцию потомков, то не написал бы этих нелестных слов. Но история не знает сослагательного наклонения…
В марте 1836 года дочь Анны Петровны Екатерина, с детских лет воспитывавшаяся в Обществе благородных девиц при Смольном монастыре, окончила его с отличием.
При выпуске крестница Александра I получила от имени его царственного брата Николая Павловича «за службу отца, на приданое» 10 тысяч рублей и уехала к нему в Смоленск.
9 марта 1836 года Анна Николаевна Вульф писала из Петербурга, где проживала в это время в квартире Анны Петровны{72}, своей сестре Евпраксии: «Керн забирает свою дочь в один из этих дней, но не хочет брать (в Смоленск. – В. С.) свою жену. Я право, не знаю, что будет с этой несчастной женщиной и куда она зайдёт в своих поступках? Антипов сообщает мне, что она уже 300 рублей у него взяла на счёт Алексея (Вульфа. – В. С.). Она спросила у меня денег, но я ей не могла дать ничего, кроме сущего пустяка, потому что моя тётя живёт на мой счёт. Я нашла ей сто рублей, но она продолжает занимать у меня каждый день. Если этот порядок вещей будет сохраняться дальше, я не смогу у неё оставаться, но ни слова об этом мамаше».
Анна Петровна не считала зазорным брать деньги на свои нужды и у родственников, и у поклонников.
Евпраксия Николаевна Вульф, в 1831 году вышедшая замуж за барона Бориса Александровича Вревского{73}, рассказала брату Алексею в письме от 10 сентября 1836 года ещё один интересный эпизод из жизни нашей героини: «Она никак не могла противостоять любезности Пав[ла] Алек с андровича] (брата Б. А. Вревского. – В. С.), которому она очень дорого стоила во время его пребывания в Пет[ербурге], а перед отъездом своим, заняв 10 т[ысяч], он должен был 1,5 т[ысячи] отдать ей по её просьбе. Ты постигаешь, как такой поступок должен был охолодить его любовь к ней, если б она и существовала человеческая, а не собачья. А он, кажется, к первой не склонен и кроме последней, не испытывал». Из этого письма также становится ясно, что ошибаются те исследователи, которые полагают, что роман у Анны Петровны был не с Полем Вревским, а с Борисом.
Очередной удачливый поклонник Анны Петровны был личностью примечательной. Павел Александрович Вревский (1809—1855) являлся побочным сыном князя Александра Борисовича Куракина. В 1828 году, по окончании школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, он был выпущен прапорщиком в лейб–гвардии Измайловский полк, участвовал в Русско–турецкой войне 1828—1829 годов и получил контузию в живот под Варной. В 1830 году Вревский вышел в отставку, однако через год вернулся на службу, в составе Овидиопольского гусарского полка принимал участие в подавлении Польского восстания 1830—1831 годов: в боях под пригородами Варшавы Прагой, Гроховым, Остроленкой и взятии самой польской столицы. По окончании кампании он был назначен адъютантом к начальнику Главного штаба его императорского величества. В 1833 году Вревский был переведён в лейб–гвардии Гродненский гусарский полк, в 1834—1838 годах участвовал в военных экспедициях на Кавказе и в Черногории. В начале 1836 года, находясь в Петербурге, Павел Александрович на балах встречался с Пушкиным и его женой. Он занимался переводами произведений поэта на французский язык – сохранились переведённые им отрывки из поэмы «Полтава» и стихотворения «Клеветникам России». В 1838 году Вревский стал начальником I отделения канцелярии Военного министерства, в 1841 году был произведён в полковники, в 1842 году назначен флигель–адъютантом императора Николая I. В 1848 году П. А. Вревский получил чин генерал–майора и вступил в должность директора канцелярии военного министерства, а в 1854 году стал генерал–адъютантом императора. Он был награждён многими орденами, в том числе орденом Святого Георгия 4–й степени. По воспоминаниям декабриста Н. И. Лорера, он «был красивой наружности и отличался большой храбростью», дружил с «армейским капитаном Львом Сергеевичем Пушкиным».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
