– Конечно далеко. А все потому, что вы пренебрегли одним из основных принципов толкования снов, хотя вроде неплохо их усвоили. Но это вполне понятно, так как если сон важен и сообщает нам что-то новое, нередко мы временно забываем известную истину. Мы же с вами сошлись, не правда ли, на том, что персонажи, возникающие в снах, кого бы и что бы ни напоминали, – суть разные ипостаси самого спящего. И кто же тогда этот отец, безликий и голозадый?
– Наверно, мое представление о том, что такое отец… мой отец?
– Нам о нем придется поговорить, если вы решите продолжить и перейти к более глубокому анализу. Потому что ваш настоящий – исторический, а не мифический – отец, который лежал перед вами на причале с лицом, заляпанным грязью, а потом в гробу с лицом, изуродованным амбициозными потугами вашей мачехи, совсем не похож на тот архетип отцовства, который вы носите в глубинах вашего существа и который происходит из… нет, пока рано говорить откуда. А теперь скажите-ка мне: за последние несколько недель вы проводили эти взыскательные и унизительные заседания суда Его Чести мистера Стонтона? Вы о них не говорили.
– Нет. Что-то последнее время в них не было необходимости.
– Я так и думала. Что ж, мой друг, теперь вы знаете, какими своеобразными могут быть сны, а также, что они не лгут. Но вы еще, кажется, не поняли, что они не чужды шуток. Вот вам как раз и пример. Думаю, что вы в буквальном смысле простились с Его Честью мистером Стонтоном. Старый король троллей низложен. Никакого больше суда, никакой мантии, зато – чувство доброты и заботы, обнажение той части его анатомии, которой он соприкасается с почтенной судейской скамьей и которую никто никогда не пытался облечь достоинством или благоговением. И вот нет его! Если он вернется, а это отнюдь не исключено, то, по крайней мере, вы продвинулись настолько далеко, что застали его со спущенными штанами… Наш час закончился. Если желаете продолжить наши встречи, дайте мне знать на неделе между Рождеством и Новым годом. Счастливых вам праздников.
III. Мой зоргенфрейский дневник
17 дек., ср.: Отвратительное письмо от Нетти сегодня утром. Было особенно хорошо, потому что доктор Иоганна сказала в понедельник, что я завершил свой анамнез настолько, насколько это, по ее мнению, было необходимо. Удивительный прилив бодрости. И вдруг – это.
Семь страниц, исписанных ее размашистым, похожим на спутанную колючую проволоку почерком, гласили: достойный Мейти совершил наконец то, чего я всегда ожидал от него, – разоблачил себя как никчемный мошенник и авантюрист. Запускал лапу в попечительские фонды, каким-то образом вверенные ему. Она не пишет как и, вероятно, не знает. Но уверена, что это ему кто-то навредил. Конечно, он ее брат и зеница ее ока, а Нетти – воплощенная преданность, что семья Стонтонов знает на собственной шкуре… а также, полагаю, к собственной пользе. Нужно быть справедливым.
Но как я могу быть справедливым к Мейти? Он всегда был достойный трудяга, всего в жизни добившийся своим горбом, тогда как я родился мало того что в сорочке, так еще и шитой золотом. По крайней мере так представляла это Нетти, а когда отец отказался принять Мейти в «Альфу» и не допустил его фирму проводить аудит «Кастора», Нетти поняла, что мы бессердечные, неблагодарные эксплуататоры. Но отец чувствовал, что Мейти дрянь человек, да и у меня были такие подозрения: видел я, как он паразитировал на Нетти, когда вполне мог обеспечивать себя сам. А теперь Нетти просит меня вернуться поскорее в Канаду и защищать Мейти. «Ты растрачивал таланты на защиту всяких негодяев, а теперь должен сделать все, чтобы честный мальчик, которого оболгали, был оправдан перед всем миром». Вот как она это сформулировала. И еще: «Я никогда ни у тебя, ни у твоей семьи ничего не просила, и Господь знает, что я, забывая о себе, делала для Стонтонов, а некоторые вещи так и останутся тайной. Но теперь молю тебя на коленях».
Есть простой способ разобраться, и я уже так и поступил. Послал телеграмму Хаддлстону, пусть выяснит, в чем там дело, и даст знать мне. Он может все сделать не хуже меня. Что теперь?
Сказаться больным, написать Нетти, что меня доктор не отпускает и так далее, а Фредерик Хаддлстон, королевский адвокат, все сделает в лучшем виде? Но Нетти не верит в мою болезнь. Она сказала Каролине, что уверена: я в каком-нибудь модном европейском заведении для алкашей, баклуши пинаю да книжки почитываю, чем я, мол, и без того всегда злоупотреблял. Она сочтет, что я увиливаю. И отчасти будет права.
Доктор Иоганна освободила меня от многих глупостей, но заодно придала моему и без того обостренному чувству справедливости остроту бритвы. На ее языке, я всегда проецировал Тень на Мейти. В нем я видел собственные худшие стороны. Я был подонком столько раз, что и не сосчитать. Шпионил за Карол, шпионил за Денизой, отпускал несчастной слюнявой Лорене саркастические реплики, которые она не в силах была понять, а пойми вдруг, была бы крайне уязвлена, скверно обошелся с Нопвудом, с Луисом Вольфом, но хуже всего, сквернее всего обходился с отцом в тех ситуациях, когда он бывал уязвим, а я – силен. Список длинный и отвратительный.
Я все это принял. Все это часть моего «я», и если я не распознаю ее, не постигну, не признаю своей, то никакой мне свободы, никакой надежды стать чуть меньшим подонком в будущем.
Прежде чем прийти к сегодняшнему моему очень скромному пониманию себя, мне неплохо удавалось проецировать свои недостатки на других людей, и полную гамму их, даже более чем, я видел в Мейтланде Куэлче, дипломированном бухгалтере. У него, конечно, масса своих вполне реальных недостатков, никто ведь не проецирует свою Тень на человека, являющего образец добродетели. Но я испытывал к Мейти безотчетное отвращение, а он ведь не сделал мне ничего дурного, лишь по-своему – суя влажную ладонь, идиотически ухмыляясь – искал моей дружбы. Определенно неприятный тип, но теперь я понимаю, что ненавидеть его меня заставляло мое скрытое духовное родство с ним.
Итак, если я отказываюсь ехать в Канаду и пытаюсь отделаться от Мейти, то каково мое положение с точки зрения морали? С точки зрения права-то все очевидно: если обвинения Мейти предъявлены Комиссией по государственным ценным бумагам, то для этого есть достаточные основания, и максимум, что я смог бы сделать, это попытаться втереть очки суду, убедить их, будто Мейти не знал, что делает, то есть выставить его дураком или чуть меньшим мошенником. Но если я откажусь вмешиваться и передам его в руки пусть даже и такого хорошего адвоката, как Хаддлстон, не будет ли это означать, что я продолжаю плыть в том самом направлений, которое пытаюсь – в середине жизни – сменить?
Ах, Мейти, сукин ты сын, угораздило же тебя оступиться как раз в момент, когда я, так сказать, психически выздоравливаю!
18 дек., чт.: Должен уезжать. Остался бы в Цюрихе на Рождество, если бы не эта история с Мейти, а так Нетти попытается найти меня по телефону, и если начнем беседовать, то пиши пропало… Что она имела в виду, когда писала: «некоторые вещи так и останутся тайной»? Неужели Карол и в самом деле была права?
И Нетти в самом деле способствовала смерти матери (сказать «убила» я так и не готов), поскольку считала, что та неверна отцу и отец будет счастливее без нее? Но если Нетти такая, почему она не подсыпала крысиного порошка в Денизин мартини? Денизу она терпеть не может, и вполне в духе Нетти было бы полагать, что ее мнение в данном вопросе абсолютно объективно и не подлежит обсуждению.
Думая о Нетти, я вспомнил предупреждение Парджеттера, касающееся свидетелей или клиентов, чье кредо esse in re.[97] Для таких людей мир абсолютно ясен, так как они не в состоянии понять, что все воспринимаемое нами окрашивается нашей личной точкой зрения. Они полагают, что все видят мир одинаково – точно так же, как они. В конечном счете, говорят они, мир же абсолютно объективен – вот он перед нашими глазами. Поэтому то, что видит заурядный человек разумный (а утверждающий это – всегда один из них), и есть то, что существует, а любой, кто видит мир иначе, – сумасшедший, или больной, или просто круглый идиот. К этой категории принадлежит, по-моему, огромное количество судей… Равно как и Нетти.
Я никак не мог взять в толк, почему все время не в ладах с нею (ведь на самом-то деле, надо признаться, я всегда любил старушку), пока Парджеттер не упрекнул меня, что я ничуть не менее упорствую в своих заблуждениях, хотя мой случай сложнее и забавнее и мой девиз esse in intellectu solo.[98]
– Вы думаете, что мир – это ваше представление о нем, – сказал он однажды ноябрьским днем во время консультации, когда я предлагал ему какую-то вычурную теорийку, – и если вы не осознаете, что это заблуждение, и не откажетесь от него, то вся ваша жизнь превратится в одну гигантскую галлюцинацию.
