В это утро мотор никак не хотел заводиться. Отец Жильбер несколько раз слезал с машины и ковырялся в ней. Я был весь в поту, так долго мне пришлось толкать ее. Он бранился, неистовствовал, обзывал мотоцикл всевозможными словами. Никогда я не видел его таким раздраженным. Подскочив два-три раза, мотоцикл с оглушительным треском понесся прочь, и я различил сквозь дым склоненную, словно безногую фигуру моего благодетеля… Кто бы мог подумать, что это последний образ отца Жильбера, который сохранится в моей памяти?
Было около десяти часов утра, когда глава законоучителей, тот самый, которого как-то приставил ко мне отец Вандермейер, с воплями стал сотрясать калитку перед домом священников. Затем он принялся кататься по земле, крича: «Отец!.. Отец!..» Отец Вандермейер выбежал на крыльцо и стал осыпать законоучителя бранью, на которую он такой мастер. Я подумал, что Мартен пьян. Говорят, он катается у себя в хижине всякий раз, как напьется. Отец Вандермейер, ругаясь, открыл калитку и схватил Мартена за шиворот.
— Отец… отец… умер… — пробормотал Мартен. — Умер… в… в…
Отец Вандермейер не дал ему договорить. Он пнул его ногой и указал пальцем на дорогу, ведущую в туземный квартал, где живут все работающие в миссии.
— Проваливай, болван! Отправляйся пьянствовать домой! — негодовал отец Вандермейер, толкая его в спину.
Тут в церковный двор въехала санитарная машина, сопровождаемая всеми данганскими автомобилями. Кровь отлила у меня от сердца, колени подогнулись…
Нет, быть этого не может, чтобы отец Жильбер умер…
Я бросился к санитарной машине, к носилкам. На них лежал вытянувшись человек, который был всем для меня. Я наткнулся на двух белых — одного с длинной шеей и другого похожего на медно-красную гору; они отогнали меня, первый — замахнувшись плетью, с которой он, видимо, никогда не расстается, второй — подняв ногу для пинка…
Вся католическая миссия Святого Петра была в сборе. Женщины из сиксы оттеснили престарелых законоучителей и плакали навзрыд, столпившись возле белых. Здесь были все, кто хотел выказать свою привязанность к покойному отцу Жильберу: разучившиеся плакать крестьяне, которые гримасничали, чтобы выдавить слезы; тупые законоучители, вяло перебиравшие четки; мистически настроенные новообращенные, рассчитывавшие, быть может, на чудо; рабочие, стоявшие с несчастным видом в надежде, что отец Вандермейер сжалится и не сочтет этого дня за прогул. Пришли также те, кто никогда не видел трупа белого человека, и, главное, белого священника; этих людей было особенно много. Негры визжали, окружив белых. Белый человек с длинной шеей что-то сказал одному из стражников, сидевших в машине. Стражник сделал десять шагов по направлению к толпе, которая нехотя попятилась. Двое санитаров перенесли тело отца Жильбера в спальню. Белые последовали за ними. Отец Вандермейер провел их в гостиную. Он тут же вернулся, сошел с лестницы и обратился к толпе.
— Наш отец, наш возлюбленный отец умер, — проговорил он, сжимая руки. — Помолимся, братья, помолимся за него, ибо бог справедлив и каждому воздает по заслугам…
Он провел рукой по волосам и перешел к распоряжениям:
— Ступайте в церковь… Помолитесь, братья. Помолимся за него, помолимся за нашего отца, он будет покоиться здесь, в миссии, среди вас всех, которых он так любил…
Он провел рукой по глазам. Крики возобновились с удвоенной силой.
— Господь бог справедлив, — продолжал отец Вандермейер. — Он вечен. Да будет воля его…
Он перекрестился, и толпа последовала его примеру. Он поднялся по лестнице. На последней ступеньке он опустил руки и погладил свою сутану.
Глава законоучителей Мартен плакал рядом со мной. Не знаю, почему он стоял здесь, вместо того чтобы руководить молитвой своих сотоварищей. Он расстегнул старую куртку, и слезы струились по его морщинистому животу, стекая в завязанную узлом набедренную повязку.
— Мне остается только уйти, — бормотал он. — Мне остается только умереть… Я знал, что кто-то умрет; шимпанзе кричали всю ночь… Мне остается только уйти, мне остается только умереть…
Толпа хлынула в церковь. Белые ушли. Остался лишь один белый, чтобы наблюдать за работой столяров, которые спустились во двор с досками и листовым железом. Примкнув к ружьям штыки, двое стражников ходили взад и вперед по веранде перед комнатой, где покоилось тело.
Похороны состоятся завтра в четыре часа. Стражники дважды прогоняли меня. Отец Вандермейер ничего не сказал.
* * * После похорон
Моего благодетеля похоронили в части кладбища, предназначенной для белых. Могила преподобного отца Жильбера находится рядом с могилой девочки, которую Диамон прижил с любовницей, а потом удочерил… Отец Вандермейер сам отслужил панихиду. Все данганские белые были в церкви, даже члены протестантской миссии США.
Только теперь я по-настоящему понимаю, что отец Жильбер умер. Со вчерашнего дня я не слышу его голоса. Католическая миссия в трауре… Для меня это больше, чем траур, — я сам как бы умер…
Я вновь увидел на похоронах мою прекрасную причастницу. Она опять закрыла глаз. Она дура…
* * *
Новому коменданту нужен бой. Отец Вандермейер велел мне завтра же явиться в резиденцию. Я рад этому, так как со смертью отца Жильбера жить в миссии мне стало невмоготу. Да и отец Вандермейер избавится от большой обузы…
Я буду боем у вождя белых: собака короля — король собак.
Я ухожу из миссии сегодня вечером. Я буду жить у моего зятя в туземном квартале. Для меня начинается новая жизнь.
Господи, да будет воля твоя…
* * *
Все уладилось! Комендант берет меня в услужение. Это произошло в полночь. Я кончил работу и собирался домой, в туземный квартал, когда комендант приказал мне идти за ним в кабинет. Я провел там страшные минуты.
Мой новый хозяин долго смотрел на меня и вдруг спросил, не вор ли я.
— Нет, господин комендант, — ответил я.
— А почему ты не воруешь?
— Не хочу попасть в ад.
Комендант был, видимо, поражен моим ответом. Он недоверчиво покачал головой.
— Откуда ты взял это?
— Я христианин, господин комендант, — ответил я, вытаскивая образок святого Христофора, который ношу на груди.
— Значит, ты не воруешь потому, что не хочешь попасть в ад?
— Да, господин комендант.
— Ну, а какой он, ад?
— Понятно какой: огонь, змеи и сатана с рогами… У меня есть картинка в молитвеннике… Хотите, покажу?..
Я собирался было вытащить молитвенник из заднего кармана, но комендант жестом остановил меня. С минуту он смотрел на меня сквозь дым, который пускал мне в лицо, потом сел. Я потупил голову. Я чувствовал его взгляд у себя на лбу. Он положил ногу на ногу, затем поставил их рядом. Указал мне на стул против себя. Он наклонился и взял меня за подбородок. Заглянул мне в глаза и сказал:
— Хорошо, хорошо, Жозеф, мы будем с тобой друзьями.
— Да, господин комендант, спасибо, господин комендант.
— Только не вздумай воровать, ведь я не стану ждать, пока ты отправишься в ад… Это слишком долго…
— Да, господин комендант… Это… а где ад, господин комендант?
Я никогда не задумывался над этим вопросом. Мое недоумение очень позабавило хозяина. Он пожал плечами и откинулся на спинку кресла.
— Оказывается, ты даже не знаешь, где находится ад, в пламени которого боишься гореть?
— Это рядом с чистилищем, господин комендант… Это… это… на небе.
Хозяин подавил смешок и, приняв серьезный вид, устремил на меня взгляд пантеры.
— Вот и прекрасно. Надеюсь, ты понял, почему я не стану ждать, пока «кроска Зозеф иззарится в аду».
Комендант говорил диковинным голосом, подражая говору туземных солдат. Он был очень смешон. Чтобы не расхохотаться, я закашлялся. Он ничего не заметил и продолжал:
— Если ты обворуешь меня, я спущу с тебя шкуру.
— Ну конечно, господин, спустите, я ничего не сказал про это, потому что и так все понятно. Я…
— Ладно, ладно, — перебил меня комендант, явно потеряв терпение.
Он встал и принялся кружить вокруг меня.
— Ты мальчик опрятный, — сказал он, внимательно осматривая меня. — У тебя нет клещей, ты не болен чесоткой, шорты на тебе чистые…
Он отступил и снова смерил меня взглядом.
— Ты не глуп, святые отцы очень хвалили тебя. Я могу рассчитывать на маленького Жозефа, ведь так?
— Да, господин комендант, — ответил я, и глаза мои заблестели от удовольствия и гордости.
— Можешь идти. Приходить будешь каждый день в шесть утра. Понятно?
Выйдя на веранду, я почувствовал себя так, словно выдержал тяжелое испытание. На кончике моего носа выступил пот.
Хозяин коренаст. У него мускулистые ноги, похожие на ноги разносчика. Мы зовем таких людей «пень красного дерева», потому что красное дерево очень прочное, оно выдерживает любой ураган. Я не ураган, я тот, кто должен подчиняться.
