— Я хотела вас спросить, не встречали ли вы моего мужа, который должен был выйти мне навстречу?.. О, по дороге свободно могло бы пройти стадо слонов, вы не заметили бы его!.. Вы едете к Эли? Вы встретите там Дюпра. Знаете, он наконец соизволил узнать меня.
Хотя Пьер ничуть не сомневался, что Оливье находится у госпожи де Карлсберг, однако это новое случайное подтверждение растерзало его сердце. Несколько минут спустя он увидел кровлю и террасы виллы, а затем и сад. Его рассудок окончательно помутился, когда он увидел парк, по которому пробирался еще сегодня ночью с такой верой, страстью, любовью. Он почувствовал, что в подобном состоянии почти безумия для него будет невозможно увидеть свою любовницу и своего друга лицом к лицу и не умереть от горя…
Вот почему Оливье нашел его на повороте дороги, ожидающим его выхода, со смертельной бледностью на лице, с искаженными чертами, с обезумевшими глазами. Положение обоих друзей было до такой степени трагично, разговор между ними повел бы к таким обострениям, что они оба поняли, что им невозможно и не должно объясняться тут. Оливье, как будто ничего не произошло, сел в коляску и занял свободное место. Почувствовав рядом плечо своего друга, Пьер задрожал, но, сейчас же подавив свой трепет, крикнул кучеру:
— В отель, да поскорее.
Потом, обращаясь к Дюпра, промолвил:
— Я отправился искать тебя, потому что твоей жене худо…
— Берте? — вскричал Оливье. — Но когда я оставлял ее утром, она выглядела такой веселой, здоровой…
— Это ведь она мне сказала, где ты, — продолжал Отфейль, не отвечая прямо на вопрос. — Она случайно нашла в твоих бумагах фотографию из Рима и с именем… именем очень редким. Здесь она услышала, как кто-то в ее присутствии произнес это имя. Она догадалась, что особа, которая носит такое имя и живет теперь в Каннах, есть оригинал римского портрета. Она нашла разорванные черновики письма, в которых встречалось это же самое имя и в которых ты просил у этой особы свидания. Словом, она догадалась обо всем…
— И ты тоже? — спросил Оливье, помолчав.
— И я тоже, — ответил Пьер.
Друзья не обменялись больше ни одним словом в течение четверти часа, пока карета ехала к отелю «Пальм». Да и что такое могли они в этот момент сказать, что могло бы увеличить или уменьшить смертельное смятение, которое обоим им теснило грудь? Соскочив с коляски, Оливье прямо поднялся к жене, не спросив Пьера, когда они снова увидятся; и Пьер не спросил его. Подобное молчание бывает у одра покойного, когда душа как бы заморожена холодным дыханием чего-то непоправимого, погубленного навеки!..
Сильный запах эфира бросился в нос Дюпра на пороге комнаты Берты. С подушки глядело на него взором, полным горьких слез, бледное, истомленное личико этого ребенка, который верил в него, отдал ему всю свою жизнь, цвет своей юности, все свои надежды. Имел ли он право быть жестоким к бедному, неловкому созданию лишь за то, что, горячо любя мужа, оно никогда не осмеливалось выказать свою любовь. И тут Оливье ничего не нашелся сказать. Он уселся возле постели и, облокотившись, долго смотрел на больную.
Его сердце разрывалось на части от сознания несчастья, которое постигло всех четырех: Берту, Пьера, Эли, его самого. Берта любила его и знала, что он ее не любит. Пьер любил Эли, и она любила его, но их любовь навеки была отравлена ужаснейшим открытием. Что касается до него самого, то он весь был охвачен страстью к прежней любовнице, которую он подозревал, оскорблял, покинул и которая принадлежала теперь его лучшему, самому близкому другу! Как человек, упавший с судна в открытое море, плывет по бездонной пучине и видит вздымающиеся валы, готовые поглотить его, так и Оливье чувствовал, как со всех сторон внутри и вокруг него растет и бушует непреодолимая сила любви, которой он так жаждал и которая теперь захватывала его, несла, ужасала.
Возле этой постели, прислушиваясь к прерывистому дыханию молодой женщины, он пережил несколько моментов того умственного и нравственного напряжения, которое позволяет наименее философским натурам видеть в роковые минуты высшие силы природы, неумолимые созидательницы нашей судьбы. И вот, как пловец, которого вздымает огромная океанская волна, делает бессильные попытки бороться с ужасной стихией, пока она еще не проглотила его, так и он попробовал вырваться из пассивного состояния. Ему захотелось говорить с Бертой и смягчить ее горе, насколько это возможно.
— Вы сильно негодуете на меня? — сказал он ей. — Но, видите, едва узнав, что вы нездоровы, я поспешил сюда… Когда вам будет лучше, я объясню вам, что такое произошло. Тогда вы поймете, что дело было не совсем так, как вы себе представляете… Ах, от скольких огорчений спасли бы вы и себя и нас всех, если бы раньше открыли мне свое сердце!..
— Я не обвиняю вас, — отвечала молодая женщина, — и не требую от вас никаких объяснений… Я вас люблю, а вы меня не любите: вот что я знаю наверное. Это не ваша вина, и ничем дела не поправишь… Вы заговорили сейчас участливо, — прибавила она, — и я благодарна вам за это… Я так разбита! Мне бы хотелось отдохнуть немного.
«Это начало конца, — подумал Оливье, уходя в гостиную, чтобы исполнить желание жены. — Что станется теперь с нашей супружеской жизнью?.. Если мне не удастся собраться с силами и исцелить рану в ее сердце, то неизбежен в ближайшем будущем развод, и снова для меня начнется скитальческая жизнь… Исцелить ее сердце, когда мое так страдает!.. Бедное дитя! Куда завел я ее?..»
Среди всего водоворота своих страстей он сохранил все-таки достаточно честных инстинктов, так что ответ на этот вопрос пробуждал в его сердце угрызения совести. Но кто не знает этого по опыту? Ни угрызения, ни жалость — две высокие добродетели людского сердца — никогда не могли пересилить у влюбленного человека всепокоряющей разнузданности страсти.
Мысли Оливье скоро покинули бедную Берту и целиком устремились в другом направлении. Жар поцелуев, которыми он осыпал Эли, ее бледное, конвульсивно передернувшееся лицо, снова разжигал его кровь. В то же время образ друга — любовника, которому эта женщина принадлежала теперь, — снова вставал в его воображении. И обе раны в его сердце заныли с такой болью, что он забыл все, что не было Пьером или Эли, Эли или Пьером.
И вот им овладело страдание, более острое, чем все испытания, какие он пережил до сих пор. Что делал, что думал друг, брат, которому он отдал лучшую часть своего существа? Что оставалось в этот момент от их дружбы? Что останется от нее завтра? Думая о возможности разрыва с Пьером, Оливье чувствовал, что это будет для него верхом несчастья, последним ударом, которого он уже не в состоянии будет вынести.
Крушение его супружеской жизни было бедой, к которой он был приготовлен. Ужасное и отчаянное возрождение страсти к Эли де Карлсберг было тяжким испытанием, но он вынесет его. Проститься же с этой священной дружбой, с редкостным братским союзом, в каком он всегда обретал прибежище, опору, утешение, основу для уважения к себе и для веры в добро, — нет это было последним ударом. После того у него не оставалось в жизни никакой уже поддержки, ни души, с кем и для кого стоило бы жить, наступало царство холодного, мрачного, полного одиночества… Вся будущность этой дружбы решалась в эту минуту, а он без движения оставался здесь, упуская, быть может, невозвратимое время.
Недавно, когда они ехали в карете в отель, он ни слова не мог сказать Пьеру. Но теперь ему во что бы то ни стало необходимо было заговорить, защитить свое бесценное и благородное сокровище, принять участие в битве, происходившей в сердце его друга, так тяжко пораженного. Как Пьер примет его? Что скажут они друг другу? Оливье и не задавался такими вопросами. Инстинкт, заставивший его выйти из своей комнаты и спуститься к Отфейлю, был так же бессознателен, так же непродуман, как и мольбы его жены к тому же Отфейлю, мольбы, которые погубили все. Не окажется ли таким же пагубным и поступок Оливье?..
Раскрыв дверь в комнату Пьера, он увидел его на стуле перед столом. Руки крепко стиснули голову; чистый листок бумаги, лежавший перед ним, доказывал, что, едва вернувшись домой, он сел писать письмо, но был не в силах. Перо упало на бумагу, и он так и оставил его.
Позади этой живой статуи отчаяния, за открытым окном дивное вечернее небо разливалось в чудно мягких тонах, лазурь начинала подергиваться пурпуром. Гордые цветы мимоз распускались в вазонах и наполняли своим свежим и вместе томным ароматом эту келью влюбленного, где молодой человек спокойной зимой переживал романтические часы мечтаний и где теперь он испивал до дна тяжелый кубок горького напитка, который вечная Далила особенно охотно подносит своим наиболее чистым жертвам.
За этот трагический день Оливье испытал много острых ощущений. Но ни одно из них не могло сравниться жестокостью со зрелищем этого безмолвного, простого, неизлечимого горя. Все мужественное чувство друга проснулось в нем, и его собственное горе обратилось в глубочайшую нежность к этому товарищу его детства, его юности, который терзался тут, у него на глазах. Он прикоснулся рукой к его плечу, мягко и слегка, как бы угадывая, что при этом прикосновении тело ревнивого любовника должно было содрогнуться от отвращения, почти от ужаса.
