— В настоящий момент у нас только осетровая и севрюжья.
— Какая дороже? — спросил Франсуа.
Метрдотель был явно шокирован этим вопросом. С ноткой осуждения в голосе он ответил:
— Осетровая, месье.
— Принесите осетровой. И мне тоже.
— Хорошо, месье. Что еще?..
— Хочу рыбы, — сказала Леа.
— У нас есть морской язык, дорада и фаршированный щавелем лосось. Очень вкусное блюдо, осмелюсь вам порекомендовать, мадемуазель.
— Принесите мне морской язык.
— Хорошо, мадемуазель. А что закажет месье?..
— С удовольствием попробую вашего лосося.
— Месье не пожалеет.
— Передайте официанту, что мы и дальше будем пить шампанское.
Метрдотель отошел.
— Вас это устраивает? — спросил Франсуа Леа.
— Вполне.
Из холла ресторана до них донесся неясный шум голосов, затем пожилой господин с бородкой, чем-то напоминающий Альфонса из романа Шатобриана, вошел в зал, потрясая газетным листом, и подсел к столику Жана Люшера. Сидевший напротив газетчик, видимо, поинтересовался причиной негодования. Тот что-то с яростью ответил. Обрывки фраз доносились до столика Франсуа и Леа.
— …притон террористов… они повсюду… коммунисты и голлисты… одно и то же… красная сволочь… всех расстреливать… без жалости… этот, клочок бумаги… в приличных газетах… позор…
Его пытались успокоить. «Альфонс» встал и протянул газетный лист важному толстому господину.
— Вот, смотрите, если не верите!
Толстяк вертел в руках страницу, похоже, не понимая, что это такое.
— У вас в руках, месье, газета голлистов, которую преступная рука вложила в приличное издание.
— Жак! — истеричным голосом взвизгнула дама толстяка. — Сейчас же выброси эту гадость!..
Вконец ошеломленный, тот разжал пальцы. Газета, описав в воздухе пируэт, опустилась у ног капитана Энжелике. Все разговоры разом смолкли, лишь оркестр продолжал невозмутимо играть медленный вальс. Леа едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Она презирала этих людишек, которые минуту назад беспечно улыбались, беседуя с немецкими офицерами, а теперь показали свое истинное лицо, в котором трусость соседствовала с малодушием. Это было омерзительно… Медленно, без сомнения, разыгрывая спектакль перед обеспокоенной публикой, Энжелике подобрал с пола газетный лист.
— «Либерасьон», — громко прочел он вслух.
Затем Энжелике зачитал несколько строк, не обращая внимания на напряженность, установившуюся в зале.
— Оч-чень интересно. Вам знакома эта газета? — спросил он, протягивая лист Мишелю Школьникофф.
Леа даже со своего места видела, как дрожала рука бизнесмена. Музыка стихла.
— Может быть, вы позволите мне, наконец, выпить, — сказала Леа со смехом; ее голос неожиданно громко прозвучал в наступившей тишине.
Все, как ужаленные, резко повернулись в ее сторону. Коринна Люшер весело взглянула на Леа и, расхохотавшись, подняла в ее направлении свой бокал. Леа, кивнув в ответ, гордо подняла свой.
Дерзкая выходка двух молодых женщин разрядила атмосферу: стали слышны смешки и голоса других посетителей ресторана. Энжелике, как хороший актер, присоединился к юным дамам, приподняв свой бокал, к великому облегчению месье Школьникофф.
— Эти юные создания — само очарование! Истинные парижанки, — промолвил капитан СС, скомкав газету.
Франсуа Тавернье с трудом сдерживал смех.
— Это вы сыграли столь скверную шутку с бедным стариканом? — спросил он.
— Не понимаю, о чем вы.
— Вы — маленький монстр, но вы мне нравитесь именно такой. Хотя это и было очень неосторожно с вашей стороны. Хорошо, что так все закончилось. Смотрите, вот ваша икра.
Метрдотель, которому помогали два официанта, с почтением собственноручно подал на стол драгоценные зерна, отливающие стеклянно-серебряным блеском.
Не обращая ни на кого внимания, Леа поглощала икру с видом такой гурманки, что любой другой на месте Тавернье невольно бы смутился. Его же, наоборот, это подтверждение чувственности девушки возбуждало и забавляло.
— Маленькая развратница, — ласково шепнул он, зачерпнув в свою очередь большую ложку икры.
Смысл этого дружеского ворчания не ускользнул от Леа. Ей нравилось то, что каждый ее жест приводил его в волнение, нравился его ироничный тон, с которым Франсуа редко расставался. Рядом с ним она ощущала одновременно и тревогу, и спокойствие, и всегда — свободу. Это, правда, было всего лишь ощущение, не более, но очень сильное. Его соседство скорее пробуждало в ней не сексуальное влечение, а желание быть просто женственной, не являясь объектом для покорения или корыстных побуждений. Он мог все понять, знал лучше ее, что ей в данный момент нужно. У этого непостижимого мужчины был свой особый и, тем не менее, неукоснительный кодекс чести. Леа видела, что он терпим к мнению других, даже если не разделяет его, но при случае всегда мог отстоять свою точку зрения. «В нем нет злобы», — подумала она. И это напомнило ей беседы, происходившие когда-то между ее отцом и дядей Адрианом. Дядя, рассказывая о войне в Испании, говорил: «Я видел столько горя, порожденного ненавистью — как с той, так и с другой стороны, — что сам в свою очередь чуть не стал ее жертвой, возненавидев всех людей. Затем я стал усматривать в их преступлениях печать дьявола и начал их жалеть — палачей и жертв, всех вместе».
На Леа, бывшую тогда еще ребенком, особенное впечатление произвели слова «печать дьявола». Она даже представила этот нестираемый оттиск, который делает людей неисправимо плохими. В характере Франсуа была та же снисходительность разочарованного, что и у доминиканца, снисходительность, с которой она была не согласна. Некоторых людей она иногда хотела бы уничтожить с изощренной жестокостью. Но сейчас, любуясь розовым светом вечерней зари, насытившись вкусной едой и шампанским, она желала жить лишь данным мгновением и хотела, чтобы этот сидящий напротив мужчина обнял ее.
— Вы пригласите меня танцевать?
— Разве можно противиться столь нежной просьбе? — ответил он, вставая.
Проходя мимо столика капитана Энжелике, Тавернье кивком головы поприветствовал Элен Школьникофф, которая тоже чуть заметно кивнула.
Леа вся отдалась во власть музыки и крепких рук своего возлюбленного…
…На улице была абсолютная тишина. Мягкий лунный свет падал на обелиск на площади Согласия. Невзирая на комендантский час, Леа настояла на том, чтобы прогуляться до дома пешком. Из сада Тюильри и с Елисейских полей до них долетали пряные ароматы трав и цветов. Какая-то ночная птица прокричала в темноте, другая ей ответила. Не спеша они пересекли широкую пустынную площадь, на которой гулко раздавались их шаги. Все вокруг дышало спокойствием. На мосту, напротив Палаты депутатов, которая была увешана плакатами с немецкой символикой, они остановились, чтобы полюбоваться на текущую под ними Сену. Река казалась почти неподвижной муаровой лентой между двумя каменными берегами. До Леа и Франсуа доносился свежий запах воды.
Оперевшись о парапет, впившись друг в друга губами, Франсуа и Леа под иллюзорным прикрытием ночи сплелись в крепком, опьяняющем объятии и отдали себя во власть нахлынувшему потоку страсти…
Над рекой, воспетой прекрасными поэтами, долгое время виднелись их плавно покачивающиеся силуэты. Боги были на их стороне: ни один патруль, ни одна немецкая машина не появились в этом месте и не нарушили их счастья.
На следующий день утром Леа рассказала Камилле, как она ловко подсунула подпольную газету в официальные издания для посетителей «Максима». Камилла так весело смеялась над описанием сцены в ресторане, что не решилась даже для порядка поворчать на Леа за ее выходку.
— Вчера звонила твоя тетя Бернадетта и сказала, что Люсьен доехал нормально и пребывает в более-менее добром здравии. Жандармы отправили Пьеро к мэтру Дельмасу. Похоже, что он намерен держать его в большой строгости, как в пансионе иезуитов.
— Я знаю, мой кузен Филипп мне об этом уже сообщил. Бедный Пьеро… А тетя Бернадетта говорила что-нибудь о Рауле и Жане?
— Их мать не имеет о них никаких новостей. Она снимает небольшую комнату в Бордо и каждый день ездит в форт «А». Но ей по-прежнему отказывают в праве посещения. Она даже не уверена в том, что они находятся в форте. Все надежды возлагает только на обращение к префекту. Тот обещал навести справки о судьбе Жана и Рауля и походатайствовать за них перед оккупационными властями.
— Лучше бы она сразу пошла к немецким начальникам, чем к человеку, получающему приказы из Виши.
— Да, возможно… но это так сложно. Префект, надо думать, будет действовать честно.
— Честно? По отношению к кому?
— Ну, не знаю… Это ведь должностное лицо…
— Должностное лицо!.. Которое скрупулезно подсчитывает количество евреев, отправленных в Германию, не забывая и детей.
