Солль замолчал. Я смотрела, как он вспоминает, нет – переживает заново то, по-видимому, страшное, что случилось потом.
– Он заклял меня, – проговорил Солль глухо. – Внешне это выглядело, как шрам на щеке, – он с усилием провел пальцем от виска до подбородка, оставив на коже красную полосу. – Вот такой шрам… И заклятие трусости. Я сделался невыносимо, болезненно труслив, я потерял себя, меня сожрало это трусливое чудовище, я боялся темноты, высоты, боли, крови… Боялся позора – но как раз позор стал преследовать меня по пятам, потому что трусов принято презирать, – он перевел дыхание.
– Господин Эгерт, – сказала я шепотом, – может быть, не надо?
Он понял, что я хотела сказать. Хмуро усмехнулся:
– Надо, Танталь… Я хочу, чтобы ты поняла…
Он сел наконец, забросил ногу на ногу, сложил ладони на колене:
– Да… Мне пришлось оставить прежнюю жизнь и бежать из города. Я пережил и боль, и грязь, и стыд, пока судьба не привела меня в город, где деканом в университете был господин Луаян, а Тория – Тория! – была его дочерью… Я хотел снова бежать – но декан не пустил меня. Он заронил в мою душу надежду – встретиться с тем, кто заклял меня, и вымолить прощение…
Дождь за окном перестал быть ливнем – теперь это был мелкая, надсадная, залепившая стекло морось. Эгерт замолчал, и я решила было, что больше он ничего и не расскажет.
Он вдруг улыбнулся:
– Значит, Луар теперь – настоящий мужчина? И ты оценила его по достоинству?
Я вздрогнула от неожиданности и потеряла над собой контроль. Мои уши, шея и лицо загорелись теплым и мучительно алым. Я потупилась, склонив голову, безуспешно пытаясь скрыться от Эгертового взгляда.
Его рука легла мне на загривок:
– Ну… Меня-то зачем стесняться?
Я замерла, боясь поднять голову и ненароком сбросить его ладонь; он вздохнул, осторожно потрепал меня по затылку, отошел к окну.
Он говорил и говорил; перед глазами моими возникали и расплывались призрачные картины чужой жестокой жизни. Я видела двадцатилетнего Эгерта Солля, впервые поднимающегося на крыльцо величественного Университета, видела надменное лицо молодой Тории, замкнувшейся в своем горе… Слишком много боли. Эти двое прошли длинный и мучительный путь, и стали счастливы – будто бы затем, чтобы дать возможность Ордену Лаш изничтожить это счастье. «Окончание Времен», разрытая могила, Черный Мор, явившийся на зов безумного Ордена… Тут же зачем-то воспоминание о моем бледном прыщавом дядюшке, вечно ущемленном, тонко и надрывно спорящего с моей матерью… Тогда еще живой… И сразу – мурашки по коже, потому что, слушая Эгерта, я будто своими глазами увидела декана Луаяна, мага, остановившего Мор ценой собственной жизни.
Эгерт запнулся. Помрачнел, кусая губы. Резко обернулся ко мне:
– Фагирра. Того человека звали Фагирра; он пытался заставить меня предать… Я же был трусом, я не мог противостоять насилию… После того, как затея Ордена провалилась, во всем обвинили Луаяна, он-де вызвал мор колдовством… И Торию. Ее схватили…
Я содрогнулась. Темница и пыточная камера. И тот человек, кровный отец Луара: «Где же? Где Амулет?» – Амулет? – переспросила я машинально. Солль, кажется, не услышал:
– …А свидетелем обвинения был я… Вернее, мой страх. Я должен был сказать то, чего ждал от меня Фагирра… Потому что мой страх был сильнее меня. Он сделал меня рабом… Фагирра знал, – он снова уселся, сцепив пальцы. Устало вздохнул:
– Вот… Когда она вошла в зал суда…
Я зажмурилась. Каждый шаг – боль в изувеченном пытками тело… И толпа, густая, как кисель, плотная толпа, ненавидящие взгляды… Гул, рев – и гробовая тишина… И помост, на который поднимаются свидетели… Судья за длинным столом и скамейка для обреченной женщины…
Солль перевел дыхание:
– Она тоже знала. Она знала, что я скажу – «да». Да, почтенный судья, и вы добрые люди, да, Луаян с дочерью вызвали Мор, да, я был рядом и все видел… Да. Да. Она сама позволила мне. Да.
В глазах его промелькнул некий мрачный, жутковатый огонек. Я затаила дыхание.
– Не знаю, как… – глухо произнес Эгерт, – но я сказал «нет». Нет, вранье, нет, нет…
Он откинулся на спинку. Потер ладонями лицо:
– …И в этот момент заклятие упало, Танталь. И шрам исчез… И все стало… хорошо. Потому что… Эти клещи, у них рукояти заточенные… В грудь. Потому у меня что не было другого оружия, а у него был отравленный стилет… Все. Закопали. Забыли…
Он убрал ладони. Его глаза были серо-голубые с темным ободком, усталые больные глаза:
– Вот и все, Танталь. После рождения Луара… Тория долго хворала. И у нее не было других детей – долго, очень долго, будто Фагирра, умирая, послал ей вслед проклятие… И мы уже потеряли надежду, когда родилась Алана. И вот, теперь ты знаешь…
Он отвернулся. Сказал, обращаясь к вепрю на старом гобелене:
– И в жизни моей было много счастья… так много, что теперешняя расплата кажется мне почти справедливой. Тория… Она стала частью меня, и она болит у меня… Она… Как оскверненная святыня, к которой нету сил вернуться. Видишь, как я говорю… Никому… почему-то тебе. Ты не знаешь, почему?
Мне захотелось снова стать на колени.
– Есть еще один человек, – он бездумно провел пальцем по клыкастой веприной морде, – который… которому я мог бы… но это было бы по-другому. Он сам все знает… Ведь это он пометил меня шрамом и наложил заклятие… он сломал мою жизнь… Подарил мне… меня… – он вздохнул. – Но я боюсь его. Я никогда не говорил бы с ним так же, как сегодня с тобой.
– Кто это? – спросила я шепотом.
– Его зовут Скиталец, – проронил Эгерт, как мне показалось, неохотно. – Другого имени никто не знает… Он стар… Он не маг, но…
– Наложил заклятие?
– Да… Он… никто не знает, кто он. Декан Луаян считал, что он бывший Привратник, не впустивший в мир Того, кто стоял на пороге, Третью силу… И обожженный этой силой, отмеченный… Ах да, ты же не знаешь, что это такое… Привратник, Дверь… Ты не знаешь. Да и я не знаю толком… Но раз в году, на День Премноголикования, он является в город… И мы встречаемся с ним в трактире «У землеройки». И я ни разу не решился с ним заговорить… Смотрим друг на друга, выпиваем по стакану вина – и он уходит, а я остаюсь.
Он закрыл глаза, вспоминая. Чуть приподнял уголки губ:
– Он не меняется последние двадцать лет… Все время, что я его знаю. Странно… Для человека… Впрочем, кто знает. Он… Такие безразличные глаза, в них будто безразличие всего мира… И веки без ресниц. И странно, если какие-то наши, человеческие дела еще интересуют его… Ему наверняка все равно… Но в День Премноголикования… Он приходит, и ни разу не опоздал.
Долгое время мы оба слушали дождь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
