— Ты с ума сошла? — говорю я ей. — А если в глаза попадёт? Ослепнешь, и тогда тебе будет уже ничего не нужно. И вонь ты устроила на весь дом — дышать невозможно. Говорят же тебе, что этот клей ничем не растворяется.
Она стонет и подставляет голову под струю воды.
— Короче, брейся и ложись уже спать, наконец, — говорю я.
В тёмной гостиной я натыкаюсь на невысокую фигурку.
— Маша, это ты тут?
Мне отвечает испуганный шёпот:
— Мама, чем это пахнет? Она что, хочет нас удушить?
— Нет, моя принцесса. Она просто пыталась смыть клей растворителем. Сейчас мы откроем окна, и запах выветрится.
Я распахиваю настежь все окна и оставляю их открытыми: иначе просто невозможно дышать. Маша упрашивает меня лечь с ней:
— Мама, мне страшно…
— Не бойся, родная, я с тобой. Пошли в кроватку.
Мы укрываемся одеялом с головой, чтобы не замёрзнуть. Маша в темноте жмётся ко мне и шепчет:
— С тобой мне не страшно.
Пригревшись у меня под боком, она скоро засыпает, а я ещё долго не могу заснуть — лежу в темноте, вдыхая льющийся в открытое окно холодный воздух апрельской ночи.
В синих утренних сумерках я закрываю окна. В доме холодно и растворителем больше не пахнет нигде, кроме ванной, а Лариса лежит там на полу без сознания: она надышалась. Я обливаю её холодной водой, и она приходит в себя.
— Ты что, совсем идиотка? — ругаю я её. — Закрыться в ванной и нюхать растворитель!
Она бледная и вялая. Я вывожу её из ванной, поддерживая за локоть: её слегка пошатывает. Мы выходим на крыльцо, и я усаживаю её на ступеньку. Мутным неподвижным взглядом она смотрит перед собой, зябко кутаясь в халат. Я даю ей посидеть минут десять и отвожу в спальню. Она повинуется, как зомби, и ложится на кровать.
Чуть свет я звоню матери Эдика и предупреждаю, что сейчас привезу детей. Ваня с Машей, плохо спавшие этой ночью из-за Ларисы, с трудом просыпаются, и приходится их торопить и подбадривать. Пока они собирают вещи, я готовлю им завтрак из того, что Бог послал, а после завтрака мы едем к моей бывшей свекрови.
Слушая мой рассказ, Эльвира Павловна ахает и качает головой. Когда я рассказываю о том, что произошло с волосами Ларисы, она вдруг разражается хохотом.
— Нет, это, конечно, ужасно… ха-ха-ха… Представляю, как она себя чувствует… ха-ха-ха! Ну, Машенька, ты и шутница! — Она грозится пальцем на Машу. — С тобой надо держать ухо востро!
О Ларисе она не самого высокого мнения:
— Что тут говорить? Вертихвостка. Зацепила моего сына тем, что залетела от него, а он, дурак, и женился. Неряха, лентяйка, руки как будто не из того места растут… Нехорошо, конечно, за глаза так говорить о человеке, но что правда, то правда. Что ж, мой сынок сам виноват — позарился на такое сокровище. И в том, что он сейчас в больнице, ему тоже винить некого, кроме себя. Что посеешь, то и пожнёшь.
Эльвира Павловна всегда казалась мне странным и своеобразным человеком, и далеко не со всеми её высказываниями я бывала согласна, но сейчас эти слова кажутся мне самыми здравыми и мудрыми, которые я от неё когда-либо слышала.
— Ну, ребятки, раз уж вы здесь, пойдёмте пить какао, — гостеприимно приглашает она. — У меня сегодня такие круасаны — язык проглотить можно!
Дети охотно принимают это приглашение. Эльвира Павловна наливает чашку какао и мне, ставит на стол блюдо круасанов и снова прыскает от смеха.
— Ну, Маша — пошутила так пошутила! Это надо же — налить клея в бальзам! Что тут скажешь? Чисто женское коварство…
Она соглашается приютить детей у себя, пока Эдик не выпишется из больницы, но с двумя строгими условиями: самостоятельность в быту и никаких проказ. Ваня и Маша согласны на любые условия, лишь бы не оставаться с Ларисой. Когда я оставляю Эльвире Павловне денег на их нужды, она говорит:
— Да мне для них ничего не жаль… Ведь они мне не чужие.
Впрочем, деньги она берёт.
Я еду в неврологическую клинику. Там мне сообщают, что Эдик на процедурах, но я решаю дождаться. Я жду сорок пять минут, а потом оказывается, что он уже в своей палате и к нему нельзя, но я всё-таки добиваюсь разрешения увидеться с ним на пять минут.
На кровати сидит худой, усталый, больной человек, уныло опустив голову, серебрящуюся седой щетиной. Он не похож даже на тень Эдика, и мне не верится, что это он, но он поднимает на меня глаза, и я узнаю его.
— Что, пришла полюбоваться, во что я превратился? — усмехается он. — Что ж, торжествуй… Ты победила.
— Что значит "победила", Эдик? Мы с тобой не воевали. И никакого повода для торжества нет. А сюда я пришла, чтобы сказать тебе, что ты обязан прийти в норму. Тебе есть для чего жить. У тебя есть дети.
Углы его губ приподнимаются, но это не похоже на улыбку — скорее, это горькая гримаса.
— Дети? Ты их у меня всё равно заберёшь…
По его впалой, заросшей щетиной щеке скатывается слеза. Я присаживаюсь перед ним на корточки и беру его холодные безжизненные руки в свои.
— Эдик, мы же договорились. Я перееду сюда и только после этого возьму их к себе. И это совсем не значит, что ты их больше не увидишь. Я обещала, что вы будете видеться сколь угодно часто, и я своё слово сдержу. Поэтому не хандри… А Леночка? О ней ты не думаешь? Ты не думаешь, что ей нужен папа? Мама у неё бедовая, так что без папы никак не обойтись.
Хмурые складки на его лбу расправляются, он смотрит на меня долго и задумчиво.
— Ты видела их? — спрашивает он. — Как они?
— Я отвезла детей к твоей маме. Пусть они погостят у бабушки, пока ты поправляешься.
— А Лариса? Она собирается прийти ко мне?
— Как тебе сказать… У неё случилась неприятность с волосами, она сделала неудачную причёску. Боюсь, некоторое время она не решится появляться.
Я говорю ему ободряющие слова, а он слушает с печальной усмешкой. Я встаю и встряхиваю его за плечи.
— Эдик, ну, что за кислая мина? Как будто ты уже поставил на себе крест. Не смей этого делать, слышишь? Ведь ты никогда не позволял себе такого. Я тебя не узнаю!
— Я сам себя не узнаю, — отвечает он чуть слышно.
— Ну, так становись скорее прежним.
— Не знаю, Натка, получится ли у меня…
— Всё получится, если каждую минуту осознавать, что тебе есть к кому возвращаться.
12
— Ожоги лица первой и второй степени, — сказал врач. — Не переживайте, даже шрамов не останется. Всё заживёт.
— Там были ещё женщина и маленький ребёнок, — хрипло спросила я.
— Ребёнок жив, с ним всё будет в порядке. А вот женщина… Боюсь, ей не повезло.
Я ещё три дня провела с Ваней и Машей, а перед отъездом решила навестить Ларису — не ради неё самой, конечно, а из-за Леночки. Какое-то непонятное беспокойство звало меня проведать их, и, как оказалось, не зря.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
