Я до смерти устал и обессилел от нескончаемых этих мук, непрестанных криков, плача, тяжких стонов и причитаний. Постепенно все эти крики, плачи, причитания и стоны сливались в отдалённый и неразличимый гул. Я чётко понимал, что сознание временами покидает меня, и чувствовал, что из раны слабо сочится кровь, чьё тепло даёт о себе знать. Позже почудилось, что кто-то произнёс моё имя. Я вздрогнул, потому что не называл его врачам. Меня подташнивало, голова стала горячей, набухла, в сладкой полудрёме я с предельной отчётливостью разглядел на лестнице сотрудницу сберкассы с её улыбочкой, едва заметное колыхание занавески овеяло прохладой лицо, между тем черты визгливой медсестры и женщины из сберкассы смешивались между собой, и сколько я ни силился, всё равно не разбирал, кто тут медсестра и кто та, что так обходительно и любезно обслуживала меня в сберкассе. Я пребывал в лихорадочном, бредовом, полуобморочном состоянии, временами забывая, где я, собственно, и что за шум вокруг; то мне мерещилось, будто я здесь давным-давно, а то, наоборот, — это тянется всего лишь один день. Разом стемнело, рассвело и снова стемнело, или ж это просто включают и выключают свет? Иной раз мне казалось, что меня собираются куда-то увести, что из-за меня спорят и ругаются. Сквозь пелену глубочайшего забытья мне виделась поодаль, близ окон, группа юношей и девушек в белых халатах. Я почему-то не сомневался — это студенты мединститута, и Рена среди них… Именно так, она была среди них, я видел её… только б она меня не заметила, не подошла… Чуть погодя мне показалось — я отчётливо слышу Ренин голос, Бог ты мой, я же не хотел, чтоб она меня видела в таком состоянии, не хотел. У меня не доставало сил открыть глаза и увидеть её, я только слышал её голос. «Я соскучилась по тебе, — сказала Рена, голос её слышался более чем ясно. — Соскучилась, — повторила она, — но ничего не могу поделать, я до тебя не дотягиваюсь…» Ренин голос отдалялся, почему-то мне слышалась в нём горечь. «Пошли со мной, — сказала она, — заберёмся на другую планету, туда, где другие законы, и люди тоже другие, совершенно не похожие на тех, что здесь…» Я силился встать и подойти к Рене, да только ноги не подчинялись мне. Далее вроде бы зазвучала траурная музыка, мне хотелось окликнуть, удержать Рену, но не выходило, губы не разлеплялись. «Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил?» — прошептал я, теряя последнюю надежду, и почувствовал, что по щекам текут крупные тяжёлые слёзы. Потом всё разом обрушилось, низвергнулось и погрузилось в непроницаемый мрак.
* * *
Я пришёл в себя в больничной палате. Левый глаз не видел вообще, правый, наполовину заплывший, — только сквозь ресницы. Да, это была больничная палата — четыре койки, грубо оштукатуренные стены, с потолка на местами ободранном электропроводе свисала лампа в сто пятьдесят ватт. Две койки у правой стены, две у левой, все заняты, при каждой койке тумбочка. Я лежал справа от двери. Про себя я наделил своих соседей по палате порядковыми номерами. Слева от двери первый и, ближе к окну, второй, напротив второго, у правой стены, — третий. Сам я оказался четвёртым.
— Ай, Хафиз, глянь-ка, что сотворили с этим парнем, как отделали да разукрасили, — со смехом сказал номер первый, вставая с постели. — Валлах, будто тысяча пчёл его покусала.
— Страшное дело… Атаганын джаны[19], Аллаверди, не приведи Господь быть в Баку армянином. И не только быть, но даже походить на него. — Это произнёс второй номер.
— Может, он уже концы отдал? — тот, кого назвали Аллаверди, осторожно подошёл и немного постоял около меня. — Да нет, вроде бы дышит. Молодой парень. Отдубасили его что надо. Должно быть, армянин. Вроде похож.
По тому, как прошаркали шлёпанцы, я понял, что он отошёл и сел на койку.
— Атаганын джаны, в городе жуть что творится, сплошные погромы и грабежи. Кое-кто, как в восемнадцатому году, за день миллионером становится.
Я уже различал их голоса; это был Хафиз.
— Верно, резня и грабежи знатные, — подтвердил Аллаверди, словно сожалея, что в такое замечательное время их угораздило слечь в больницу. — Здесь что, в Карабахе — вот, где надо резать. В Агдаме одиннадцать тысяч вагонов оружия, против Ирана. Если столько в Агдаме, представь, в других-то местах сколько. Вот это оружие надо пустить в ход не в Иране, а против бунтовщиков-армян. Жанна Галустян, Зорий Балаян, Серж Саркисян, Роберт Кочарян, Максим Мирзоян, Манучаров, Игорь Мурадян — всех их надо вырезать и ограбить. Нужно тайком по одному уничтожить всех этих сепаратистов. Для такого святого дела денег жалеть не надо. Они мутят воду. Явились, мы их приютили на своей земле, теперь они надумали хозяевами там стать, к Армении присоединиться. Можно подумать, настоящие-то хозяева вымерли.
— Правильно говоришь, — одобрил его Хафиз. — Самолётами хачкары свои завозят, в лесах сбрасывают, а потом, дескать, смотрите, тут историко-архитектурные наши памятники.
— Да брось ты, Хафиз, что ещё за памятники? Надо будет, взорвём, с землёй сровняем, как в Джульфе было, кому какое дело. Кто силён, тот и хозяин, у сильного всегда виноват слабый. Для слабака, для немощного нигде нет ни любви, ни спасения. Это не я сказал, Некрасов сказал сто с лишним лет назад. А мысль Аристотеля, мол, истина превыше всего — просто глупость. Нефть, к примеру, дороже истины. Так было, так и будет. Карабахский вопрос не только в том, чтоб удержать Карабах в руках Азербайджана. Неважно, что 1 декабря 1920-го Нариман Нариманов и Серго Ордженикидзе произнесли высокопарные речи, а Бакинский совет принял резолюцию, что Азербайджан добровольно отказывается от спорных территорий и передаёт Зангезур, Нахичеван и Нагорный Карабах советской Армении. По этому поводу, кстати, и Сталин выступил в «Правде». Это, Хафиз, была чистой воды дипломатия, создавалось общественное мнение. Вот и сегодня вопрос не только в том, чтобы сохранить Карабах в составе Азербайджана, но и в том, чтобы вернуть себе Зангезур и наконец-то достичь заветной цели — соединиться через него с нашими братьями. XXI век — век турок. — Аллаверди сделал небольшую паузу. — Наш век, Хафиз, потому что никакие мы не азербайджанцы, это всё выдумки Сталина, мы турки, асил[20] турки, и Эльчибей это подтверждает. Пьянство, наркотики, мздоимство и падение нравов погубили могущественную Византию и открыли тем самым дорогу туркам. Сегодня на краю столь же бесславной гибели стоит Россия. Александр Второй за семь миллионов долларов продал Аляску Америке. Более полутора миллиона квадратных километров с колоссальными запасами золота и рыбы за такую ничтожную плату. Чего ждать от подобного государства? Крым отдали Украине, сотни тысяч квадратных километров — Казахстану. Правая рука не знает, что делает левая. Территорию, в шесть раз большую, чем Карабах, да ещё богатую газом и нефтью в Беринговом море, Горбачёв и Шеварднадзе недавно подарили той же Америке. Ставь на России крест, нет больше России… Её песенка спета, роста нет. Русское население за год уменьшается на два — три миллиона. Через пятьдесят — шестьдесят лет они не будут уже составлять большинство в своей стране. Да, в XXI веке нас ждёт большое будущее. Большое и светлое. Пока что под ногами у нас путаются манкурты-армяне… временные наши соседи…
— Как тут не посетовать? — вздохнул Хафиз. — И как только наши не покончили с ними в пятнадцатом — двадцатом годах… А теперь они снова голову подняли… 17 октября 1942-го турецкие войска должны были войти в Армению, армия Исмета Иненю стояла наготове у границы, да Сталинград испортил всё… Атаганын джаны, я бы на первом же телеграфном столбе повесил Зория Балаяна, вторым — Абела Аганбекяна, ну а потом Серо Ханзадяна, Брутенца, Шахназарова, Токмаджяна, Ситаряна, Кркоряна, Шарля Азнавура, Гюльбенкяна, Алиханяна, Хачатуряна, Капутикян…
— Больших людей у них столько, что у вас телеграфных столбов не хватит, — вмешался в разговор третий номер.
