– Что удивительно, так это ярость царя в адрес Луи-Филиппа, столь популярного в народе… – задумчиво сказал Николай. – Видели в газетах? Издан указ о том, что все российские подданные должны покинуть Францию, наложен запрет на въезд французских подданных в империю, кроме того, запрещены трехцветные ленты, запрещено допускать в морские порты России французские суда с новым штандартом… Еще чуть-чуть, и Николай Павлович объявит Франции войну – за то, что она избрала себе короля, который ему не по вкусу!
– Может быть, мы и получили бы войну с Францией, если бы республика установилась сразу после Карла Х, – вмешался князь Трубецкой. – Тут другой случай: близость к народу у Луи-Филиппа чисто внешняя, а на деле он настоящий король, то есть монархия сохранилась целой и невредимой.
– На время, – ответил ему Анненков. – Правление Луи-Филиппа – переходное, сам он – лишь этап. Еще разок поднажать – и вот уже во Франции на его месте президент, избранный народом и переизбираемый им.
Софи слушала русских каторжников, рассуждающих о свободе Франции, и сердце ее сжималось оттого, что она так далеко от родины. И, скорее всего, никогда на родину не вернется! Что ж, надо смириться с этим и научиться воспринимать Францию только как копилку воспоминаний. Но ей вдруг показалось просто чудовищным, совершенно чудовищным то, что она вынуждена навсегда расстаться со страной, где родилась, где вот только что восторжествовали идеи, которые она всегда отстаивала, чтобы прожить всю оставшуюся жизнь в самой деспотической, самой замкнутой на себе из империй, в глубине Сибири, в тюрьме! На мгновение всплыла в сознании мысль: а что она делает тут, среди этих людей, всплыла на фоне родных пейзажей. Вот Иль-де-Франс… парижские улицы… набережные Сены… особняк ее родителей… лица отца, матери, умерших друг за дружкой за несколько месяцев… отца и матери, о которых она даже и не знала ничего в последние годы… Она совсем ушла бы в воспоминания, но Николай с другого конца стола смотрел на Софи так пристально и так нежно, что она оставила ностальгию и от всего сердца улыбнулась мужу.
А Николая тронуло это их молчаливое согласие. Конечно же, его возбуждала французская революция, но далеко не так сильно, как перспектива скоро, совсем уже скоро остаться с женой наедине. Наконец-то! Он надеялся, что Софи сможет забыть о политике, когда это произойдет. Вот только ужин никак не кончался! Теперь собравшиеся говорили уже не о Хартии, теперь они с тою же горячностью обсуждали меблировку и кухонные проблемы! Говорят, говорят, а сами в это время смотрят на жен, на своих «ангелов во плоти» с таким вожделением! Их можно понять: ведь каторжникам предстоит впервые за пять лет провести с женами ночь… И думая об этом, каждый становился все более и более нетерпеливым и в то же время все более неловким, неуклюжим… Вон как ерзают на скамейках, теряют тему разговора, умолкают на полуслове, катают в пальцах шарики из хлеба… А жены, наоборот, кокетничают вдвое против обычного! Бросают томные взгляды, воркуют, как голубицы, вздыхают, хлопают ресничками, болтают тоненькими голосами – ну, просто воспитанницы пансиона! Даже Софи принимает участие в этом устроенном женщинами представлении. Николай почувствовал ломоту во всем теле…
Наконец Полина Анненкова, сказав, что немыслимо устала, дала тем самым сигнал расходиться.
Мужчины тут же вскочили и засуетились. Наступала долгожданная минута! У женщин сделались и впрямь ангельские лица, и все как одна принялись тереть глаза и делать вид, что засыпают на ходу. Мужья шли следом за ними, демонстрируя деланое простодушие. Все пары пожелали друг другу спокойной ночи – совсем как путешественники в коридоре отеля. И – разошлись по камерам.
Софи закрыла дверь и зажгла свечу. Стенки тут тонкие, слышно каждое слово соседей. Николай, сгоравший от желания, стоял дурак дураком, повесив руки и не находя, что сказать. Софи сделала шаг в направлении к нему. Его окутал аромат ее волос. Она стояла спиной к свече, и он видел притемненное лицо в золотом ореоле – только белоснежные зубы светились. Застенчиво, пугливо он охватил ладонями гибкую талию. Она не отступила… Даже не пошевелилась… Огромные глаза смотрели ему в душу… Он не мог еще поверить в такую удачу. И пришлось ей самой прижаться губами к губам мужа, а после, ловко высвободившись, поманить его к постели.
Чуть позже они лежали рядышком на узкой кровати, одной из двух, стук сердец, дыхание их смешивались, а вдалеке сигналили, что пора гасить огни. У них свеча догорела сама собой, в комнате было темно, и Софи в этой черной ночи чувствовала себя по-животному счастливой и удивительно спокойной. Ей больше не хотелось обсуждать, что это за ощущение полного единения с природой или откуда другое ощущение: будто ее Николя – единственное на земле существо мужского пола, способное ее удовлетворить, подарить ей наслаждение. В коридоре послышались тяжелые шаги. Шаги приближались. Она прошептала:
– Кто это?
– Охранник.
– Зачем он тут?
– Наверное, запереть нас снаружи…
Действительно, брякнул засов, повернулся в замочной скважине ключ. Софи подавила дрожь во всем теле. Она заперта! Заперта вместе с мужем в камере, в тюрьме! Выйти невозможно, кричать бесполезно. Она еще сильнее прижалась к Николаю, а он прошептал:
– Люблю тебя!
Софи закрыла глаза, но спать совсем не хотелось. Они встретились только накануне. Она почти не знала его. Для них все начиналась сначала, возвращая силы и иллюзии, для них начиналась вторая молодость.
Шаги удалялись, смотритель переходил от двери к двери, а за каждой дверью была пара, были любящие мужчина и женщина, и они вздрагивали, услышав сухой щелчок повернутого ключа…
Часть III
1
Сидя за большим письменным столом в просторной комнате с голыми стенами, ставшей ему новым кабинетом, Лепарский терпеливо выслушивал жен декабристов, жалующихся на отсутствие окон в камерах. И снова, хотя голос Марии Волконской просто-таки пробивал барабанные перепонки, ему приходилось признавать, что правы в данном случае заключенные, а не правительство…
– Мы отказываемся жить в таких условиях, ваше превосходительство! – кипятилась Волконская. – Нам приходится либо откладывать чтение до вечера, либо зажигать свечи прямо с утра! Это бесчеловечно!
– Вот именно: бесчеловечно! У моего мужа слабые глаза! – вторила ей подруга, Екатерина Трубецкая. – За неделю, что он в Петровском Заводе, у него сильно упало зрение!
– Прямо хоть устраивайся для работы в коридоре, – вздыхала нежная Александрина Муравьева. – Но ведь там такие дикие сквозняки, и, едва похолодает, мы все простудимся…
– Добавьте еще к этому, – вступила в женский хор Полина Анненкова, – добавьте еще эту страшную сырость, которой тянет от пола! А стены какие! Стены уже растрескались! И печи не тянут! И полно насекомых – зверинец, да и только!
– О-о-о, какой стыд! Какой стыд! Вам должно быть стыдно, ваше превосходительство! – стонала в голос Наталья Фонвизина.
Атакуемый по всем фронтам генерал был вынужден спрятать голову под панцирем. Ну, конечно, дамы все еще полагают, будто он один несет ответственность за все их несчастья. Можно подумать, он тут царь и бог, он хозяин каторги! Да когда же они поймут, что Станислав Романович Лепарский – такой же узник, как их мужья, когда они это поймут?! Что значат мундир, эполеты, ордена, если свободы у него ровно столько же! Впрочем, на Руси и нет никого, кроме узников, – на любой ступени лестницы, которую представляет собой современное общество… Сверху донизу… Каждый узник высшего ранга оказывает давление на узников рангом пониже и использует их, те становятся начальниками менее привилегированных, эти – командуют находящимися на уровень ниже, и так далее – до самых обделенных, до последнего охранника и последнего каторжника… И никакой «Марсельезе» не пошатнуть этой человеческой пирамиды, вершина которой теряется где-то в облаках, в Санкт-Петербурге, а основание покоится на мерзлых грунтах сибирской каторги и утопает в каторжной грязи. Когда Лепарский дошел в своих размышлениях до этой точки, ему стало едва ли не физически плохо. О чем это он? Неужто декабристы заразили его своими революционными идеями, как корью? Хуже – черной оспой! Он сейчас – словно верующий, который вдруг ощутил, что былой веры ему не хватает, и впервые задумался об этом.
– Первое, что вам следует сделать, генерал, – пробился к нему голос Софи, – это приказать, чтобы прорубили окна.
Комендант вздрогнул, похлопал набухшими веками и пробормотал:
– Приказать! Приказать! Интересные вы делаете предложения, мадам! А вот это – видели?
Он встал и развернул на столе лист бумаги с каким-то планом. Дамы вытянули шеи.
– Вы видите тут хоть какие-то окна?
– Нет.
– Так как же, по-вашему, я могу их прорубать?
