Значит, надо было сокрушить королеву-мать и надо было освободить Людовика XIII от ее рокового влияния, вновь обретенного по ее возвращении из ссылки, а вовсе не от черной меланхолии, яростно преследуемой Буваром и составлявшей жизнь короля.
Достичь этого можно было с помощью страшного средства. Ришелье все еще колебался, но ему казалось, что настал час применить его: предъявить Людовику XIII неоспоримое доказательство соучастия его матери в убийстве Генриха IV.
У Людовика XIII было большое достоинство: он испытывал к королю Генриху IV (был тот его отцом или не был) самое глубокое почитание и уважение.
В лице Кончини, убитого по его приказу Витри на подъемном мосту Лувра, он покарал не столько любовника своей матери и расточителя французской казны, сколько соучастника убийства короля.
Можно было быть уверенным: как только Людовик XIII убедится в соучастии своей матери, той не останется ничего, как вновь отправиться в изгнание.
Когда часы в его кабинете пробили половину двенадцатого, Ришелье взял со своего бюро две подписанные и снабженные печатью бумаги, позвал своего камердинера Гийемо, снял красное одеяние, кружевной стихарь и подбитую мехом мантию, облачившись в простое одеяние капуцина (такое же, как у отца Жозефа), послал за портшезом, спустился, надвинув капюшон на глаза, сел в портшез и велел доставить себя на улицу Вооруженного Человека в гостиницу «Крашеная борода».
От Королевской площади до улицы Вооруженного Человека недалеко. Портшез проследовал по улице Нёв-Сент-Катрин, затем по улице Вольных Горожан, свернул влево на улицу Тампль, затем вправо на улицу Белых Плащей и оказался на нужной ему улице.
Кардинал заметил нечто такое, что делало в его глазах честь предприимчивости метра Солея: хотя башенные часы монастыря Белых Плащей только что пробили полночь, в гостинице еще был свет, словно ей предстояло ночью принять не меньше гостей, чем днем, и на пороге стоял слуга, готовый принять их, если они появятся.
Кардинал приказал носильщикам ожидать его на углу Улицы Платр, вышел из портшеза и вошел в гостиницу «Крашеная борода»; слуга, приняв его за отца Жозефа, спросил, не хочет ли он видеть своего покаявшегося, то есть Латиля.
Именно для этого кардинал и прибыл.
Раз Латиль не был убит на месте, он должен был выздороветь; к тому же он за свою жизнь получил столько ударов шпагой, что, казалось, новый удар непременно приходится на место старого.
Все же Латиль был еще очень нездоров, но уже предвидел ту минуту, когда с кошельком графа де Море в кармане он прикажет перенести себя в особняк Монморанси.
Латиль больше не видел отца Жозефа, которому он исповедался, не зная его; но, к великому его удивлению, появился врач кардинала, получивший от секретаря его высокопреосвященства настоятельную рекомендацию проявить величайшую заботу о больном; тот же не знал, какому счастливому случаю приписать такое внимание.
Раненого нельзя было оставлять на столе в нижнем зале; его перенесли во второй этаж и уложили в кровать; отвели ему комнату № 11, смежную с комнатой № 13 — той, какую прелестная Марина, г-жа де Фаржи, снимала помесячно.
Латиль проснулся от огня свечи, которую дежурный слуга нес впереди министра, и, когда слуга поставил свечу на стол и удалился, первое, что он заметил, была высокая серая фигура; больной узнал в ней силуэт капуцина.
Для него, по-видимому, на свете существовал единственный капуцин — тот, что его исповедовал, и надо сказать (даже если подобное признание повредит благоговейному уважению, с каким наши читатели относятся к достойному страдальцу), что та вечерняя исповедь была первым и последним случаем его общения с достопочтенной ветвью древа святого Франциска, терпимой, но не одобряемой генералом ордена.
Итак, ему пришло в голову, что достойный капуцин либо счел, что его состояние ухудшилось, и явился для вторичной исповеди, либо решил, что он умер, и пришел проводить его в последний путь.
— Полно, святой отец, — сказал Латиль, — не спешите; по милости Божьей и благодаря вашим молитвам ради меня свершилось чудо, и, кажется, бедный Этьенн Латиль сможет по-прежнему оставаться честным человеком на свой манер назло тем маркизам и виконтам, что называют его сбиром и головорезом, а сами набрасываются на него вчетвером.
— Я знаю о вашем великолепном поведении, брат мой, и пришел, чтобы вас с ним поздравить, а заодно вместе с вами порадоваться тому, что вы выздоравливаете.
— Дьявольщина! — воскликнул Латиль. — Неужели это было настолько спешно, чтобы будить меня в такой час? Не могли вы подождать до утра с вашими поздравлениями?
— Нет, — отвечал капуцин, — потому что мне необходимо было срочно и секретно поговорить с вами, брат мой.
— Уж не о государственных ли делах? — смеясь, спросил Латиль.
— Именно о государственных делах.
— Прекрасно, — продолжал Латиль, все еще смеясь, хоть это было ему нелегко после двух полученных ударов, оставивших четыре раны, — вы что же, Серый кардинал?
— Я нечто лучшее, — ответил Ришелье, тоже рассмеявшись, — я Красный кардинал.
И он отбросил свой капюшон, чтобы Латиль понял, с кем имеет дело.
— Вот тебе на! — воскликнул тот, отпрянув в невольном страхе. — Клянусь моим небесным покровителем, кого забросали камнями у ворот Иерусалима, это в самом деле вы, монсеньер.
— Да, и вы должны понимать, что дело действительно важное, коль скоро я ночью и без охраны, не считаясь с возможными опасностями, пришел поговорить с вами.
— Я покорный слуга монсеньера, насколько позволят мои силы.
— Не торопитесь; постарайтесь собрать свои воспоминания.
Воцарилось недолгое молчание; кардинал пристально смотрел на Латиля, словно стараясь проникнуть в самые тайные его мысли.
— Хоть вы были тогда очень молоды, — продолжал Ришелье, — вы питали сердечную привязанность к покойному королю, и потому теперь отказались убить его сына, несмотря на предложенную вам за это огромную сумму.
— Да, монсеньер, и должен сказать, что верность памяти короля была одной из причин, заставивших меня покинуть службу у господина д’Эпернона.
— Меня уверяли, что вы находились на подножке кареты, когда король был убит. Можете вы сказать мне, как вел себя убийца в эту минуту и затем? И насколько герцог казался причастным к этой катастрофе?
— Я был в Лувре с господином герцогом д’Эперноном, но ждал во дворе; ровно в четыре часа король вышел.
— Вы не заметили, — спросил кардинал, — был он печален или весел?
— Очень печален, монсеньер. Но надо ли рассказывать все, что я знаю об этом?
