Пить, Вика, надо, соразмерив голод, лед, походы, казармы… Отнеситесь к себе так, как люди к книгам. Пожалейте человечество.
С Новым годом, друг.
Виктор Шкловский
26 декабря 1972
Дорогой Виктор Борисович!
Я закончил расшифровку Вашего письма и сделал машинописную копию. Теперь я занят составлением графологического словаря «шкловского языка» — этот труд я посвящаю пятидесятилетию нашего Союза.
Дорогой Виктор Борисович, Вы пронзили мне душу, сказав: «Книга полна печалью морского блужданья». Ради того, чтобы сказать об этом, и писалась книга. И если Вы это отметили, то теперь мне наплевать на любых критиков. И я буду больше беречь и уважать себя.
Посылаю Вам «Ленинград». Думаю, вы уже и забыли, что был такой номер, — с Вашими авиационными фото. Я нашел журнал за два часа до Нового года. Я человек суеверный и считаю, что эта моя находка Ваших молодых изображений в канун Нового года — хорошая примета.
Для меня год начался хорошо: я нашел хорошую уборщицу. Ее зовут Мария Ивановна. Она стоит семь рублей в день каждую среду. И она уже надраила мне кухню, которая раньше напоминала конюшню. И это я считаю хорошей приметой для себя.
Самое дурное — ночи, когда бессонница.
Подтвердите, пожалуйста, свое намерение ехать в Ялту на март — апрель−май, чтобы я мог решительно подавать заявку на путевку, ибо пока я это не сделал.
По агентурным данным, Серафима Густавовна носит такую челку, как ренуаровская женщина. Это правда? Глядите за ней в оба!
Обнимаю вас!
Виктор Конецкий
05.01.73
Дорогой Вика!!
Вы стали мифом, который заслонен от нас рифами. Мы не можем организовать повсеместный розыск.
Мы очень огорчены, просто огорчены, потому что у меня, например, по крайней мере старшебратское отношение к Вам.
После того как мы с Вами расстались на вокзале (в Ялте после совместного отдыха в доме творчества. — Т. А.), мы сразу заснули от огорчения потому, что мы знали, что Вы человек пиратского образа жизни и топите оставленные Вами корабли.
Под Мелитополем Сима (С. Г. Суок-Шкловская, — Т. А.) меня разбудила (это — я) (письмо продиктовано Серафиме Густавовне, — Т. А.), и я увидел сугробы. Под Симферополем было уже распоряжение не пускать машины в Ялту. Не знали только — солить их или мариновать.
Но Сима схватила меня за шиворот, и я оказался в такси. Приехали в Ялту. Снег в горах. Потом снег подтаял, потом он опять выпал. Горы заросли туманами, как лесами. Я (Витя) главным образом лежу и сплю, Сима (я) доказывает мне, что надо гулять.
Своих людей здесь мало. Знакомые кошки хромают. Заяц ведет распутный образ жизни. Мухтар вырыл себе берлогу и спит под кипарисом.
Так как Вы миф и риф и начальник спасательных станций, то мы просим Вас созвать спасательную экспедицию.
Мы находимся на Южном берегу Крыма и бросаем пустые бутылки в море, пока без записок. В доме тепло, но скучно. Берите путевки и плывите к нам. Сообщите, когда прибудете, мы разложим сигнальные костры.
Диктор Симочки Шкловской В. Шкловский
Хожу по набережной, читаю мерзкие детективы, и даже не хочется виски, которые стоят в шкафу.
Солнца почти нет. А хочется ужасно. Миндаль цветет изо всех сил.
Сима
14.03.73
Ну хоть бы одно слово, дорогой капитан!
Мы тут сидим, стучим зубами, а Вы прохлаждаетесь в Переделкине.
И я как последняя собака (с вылезшей шерстью) должна в одиночестве пить свое виски.
Перед нами небольшая лужица. Говорят, называется Черное море. Серое, неуютное, холодное. А в горах снег.
Бегают собаки, кошки. Иногда попадаются писатели.
Витя (мой) хандрит. У него кружилась голова. Сейчас стала на место. А я бегаю на переговорный пункт, звоню Оле (О. Г. Суок-Олеша, сестра С. Г. Шкловской. — Т. А.) по телефону, зазываю к нам.
Завтра переезжаем в нашу 45-ю комнату и можем сдавать койки.
Хотя мы Вас очень любим, но писать больше не будем. Не хотите нас знать — не надо. Мифы и рифы с вами.
Смотрим чудовищные картины и читаем чудовищные детективы. А может быть, приедете?
Целую Вас, Сима
19.03.73
Глубокоуважаемые Серафима Викторовна и Густав Борисович!
И за какие грехи Господь врезал по вам холодным морем и снегом в горах? А вот за какие, объясню я вам! За то, что у Густава Борисовича голова кружится! А кружится она от успехов, а не от недомоганий! Гордыня бушует и в Вас, Серафима Викторовна, ибо пьете Вы заграничное виски, а не плебейскую водяру и крымский портвейн!
Опроститесь — и погода станет хорошая, солнце будет ласкать легендарную лысину человека из легенды, который засыпал нашу прессу своими произведениями.
Открываю «Искусство кино» — статья Виктора Серафимовича о Пудовкине. Открываю «Книжное обозрение» — статья Бориса Густавовича о Вознесенском. Открываю письмо от родного брата — статья «Удивительный человек» о Шкловском. На диване мозолит глаза «Эйзенштейн» сверхчеловека… Евг. Габрилович кричит с газетного листа о том, что только Алишер Навои достоин мыть ноги Серафиме Густавовне и что если Алишера Навои не сняли в кино, то немедленно надо сделать из Шкловского кинозвезду и снять его в роли мадам Бовари, ибо если мадам — сам Флобер, то кто, кроме Бориса Серафимовича, может ее играть?..
Тихий ужас.
У меня селезенка болит. А от нее человек делается психом и звереет. И я, т. к. я человек и ничто человеческое мне не чуждо, тоже зверею…
Лауреат Ленинской премии Ежов прибыл сюда, и мы с ним дня за четыре укоротили свои жизни лет на пятнадцать. И тоже входим в легенды, творимые переделкинскими выдержанными еврейскими русскими писателями.
О Ялте ничего не решил. Ехать без путевок боюсь. Путевки после 15 апреля достать практически невозможно. Все зыбко, как на полотнах постимпрессионистов, и жутко, как в сочинениях Гаршина.
До какого числа вы в Ялте?
Первого я еду в Ленинград, ибо здесь путевка кончается.
Ваш В. К.
25.03.73 Переделкино
Дорогие!
Я думаю о Вас с нежностью и практически беспрерывно. Только ночные кошмары разрывают эту цепь размышлений. В кошмарах мне снится война и морские аварии.
Вместо бессмертных творений я пишу ВБШ умное письмо. Я хочу кровь из носу доказать Вам, что я такой же умный, как Вы, или (в крайнем случае) как Аристотель.
Письмо получается таким же толстым, как жизнеописание Толстого ВБШ, изданное на греческом языке в Афинах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
