пытаясь вытянуть эту боль из себя. Я хотела, чтобы Индиго пережила это вместе со мной, но она не понимала.
– Ну и что с того, что он думает о тебе как о женщине? – со смехом заявила она. – У царей и богов всегда появляется неестественная тяга к своим дочерям. Может, он проклят. А может, стрела любви сбилась с пути. А может, твоя мама тайно умирает и сказала ему, что он может быть лишь с той, кто сравнится красотой с ней самой – а это ты.
После этого я расплакалась, а Индиго, сбитая с толку, притянула меня к себе и втирала мои слёзы мне в волосы, пока мы не уснули. Может, она решила, что я оплакивала Юпитера. Нет. Я плакала, потому что магия была несправедлива. Мы с Индиго могли разделять одну душу на двоих, но не одну и ту же боль.
Я хотела иметь возможность схватить её за руку и затянуть в тёмные пространства меж моих костей. Чтобы то, что там обитало, укусило её за пальцы. Может быть, тогда она бы понимала тяжесть рук моей матери на моих волосах в последний раз или запах перечного одеколона, которым Юпитер брызгал себе на грудь.
Но никто не мог укусить Индиго.
Она пожала плечами и повесила шубу Тати обратно на вешалку.
– Я просто не понимаю, – сказала она, надув губы. – Раз ты его настолько ненавидишь, зачем вообще идти домой? Он будет там, ждать тебя.
Но в этом она ошибалась.
– Ты знаешь почему, – ответила я, не глядя на неё. – Я пообещала моей маме, и я не хочу нарушать обещание… не сейчас, когда мы так близки к задуманному.
Индиго вздохнула, кивая.
– Будь здесь завтра на закате.
– Буду.
Моя ложь извивалась на языке, флиртуя с кончиками зубов. Я послала Индиго воздушный поцелуй, закрыла за собой дверь и сжала губы. Сказала себе, что моя ложь – это отбывание покаяния, способ удержать эту тьму внутри, пока я не пойму, что с ней делать. И то, что я действительно радовалась времени, проведённому с мамой, я тоже бросила в растущую зияющую пропасть внутри.
Всю дорогу домой я представляла, как мы войдём в Иной Мир. Представляла покрытую льдом башню, толстый слой снега на земле, яблоневые ветви, обломанные холодом, и Индиго, воющую, что это я, я одна убила его.
Завтра ждала расплата, а я не была готова.
К тому времени как я добралась до дома матери, небо начало темнеть. Она сидела за обеденным столом. За последние полтора месяца она очень изменилась. Её волосы были чистыми, ниспадая аккуратными кудрями на плечи. В её одежде и на её щеках добавилось света, а глаза сияли ярко, по-новому. Она приветствовала меня с улыбкой, прежде чем быстро её спрятала. Это тепло меж нами было чем-то новым, и его так легко было спугнуть.
– Я не была уверена, придёшь ли ты сюда сегодня, – сказала она, осторожно не используя слово «домой», потому что мы обе знали – домом это место для меня не было.
Я пожала плечами, ожидая.
Медленно она подвинула что-то ко мне через стол. Её ключи от машины.
Мама посмотрела на меня сквозь полуопущенные ресницы.
– Готова?
– Ага, – ответила я, и когда улыбка коснулась моих губ, я позволила ей задержаться.
Этого обо мне Индиго не знала, и даже я сама не знала, пока моя мать не спросила, не хочу ли я научиться: мне нравилось водить машину.
Нравилось увеличивать расстояние между мной и остальным миром. Нравилось, как грохотал подо мной асфальт, как упрямо не сразу поддавалось переключение коробки передач, как я могла вдыхать аромат жимолости сквозь опущенное окно. Когда над головой расплывались звёзды или солнечный свет пронзал лобовое стекло, я превращалась в крылатое гладкое создание, карабкающееся по небу, – создание, которому не было места на земле.
– Ты быстро учишься, – сказала мама после первого урока. И испустила вздох, который мог бы быть затаившимся у неё в груди смехом. – В следующий раз мне пригодится шлем, да?
Мы старательно обходили то, чего на самом деле хотели, но в этом я различила ещё один вопрос:
«Давай повторим?»
И мы повторили.
Наш остров был невелик, но дороги были длинными и пустыми, распахнутые над мостами, перекинутыми через ручьи, петляющие между елями и соснами, высокими, как гиганты, цеплявшиеся за тайные бухты, которых я раньше не видела.
Во время вождения всё казалось большим и доступным, и когда я садилась в старенький мамин седан и слышала рёв двигателя, ощущала полуденное тепло на руках, я представляла, что это я везу солнце по горизонту. Потому что с каждой поездкой мир, которого я не знала прежде, озарялся.
Моя мать садилась на переднее сиденье рядом, и весь оставшийся вечер я возила нас по извилистым дорогам. Мама мало говорила во время этих поездок, но воздух, бьющийся в окна, собирал пространство меж нами, затирал острые края, и потому сидеть рядом было небольно.
Когда в тот день я села в машину, то притянула с собой ночь. И в этой тени моя мать заговорила:
– Не так уж долго до твоего выпускного, – сказала она и добавила: – И до твоего дня рождения.
Я различила в её голосе робкую улыбку. Услышала вопрос, скрытый меж слов, произнесённых вслух: «Ты уже решила, что будешь делать? Заберёшь все деньги, которые я для тебя скопила, и отправишься куда-нибудь?»
– Знаю, – ответила я.
И я понимала, что она услышала мой невысказанный ответ: «Пока не знаю».
– Время ещё есть, – тихо добавила она.
Когда мы вернулись к дому и я попыталась отдать ей ключи, она накрыла мою ладонь своей.
– Завтра друг заберёт меня со смены. Почему бы тебе не забрать машину на весь день?
– А это разрешено? – Глаза у меня распахнулись, хотя внутри кольнуло болью.
У моей матери был друг – друг, с которым она смеялась, делила пищу. Когда это успело произойти?
Она пожала плечами.
– Я никому не расскажу, если ты сама не расскажешь.
Ранним утром следующего дня я сидела в машине одна. День был дорог, и он принадлежал мне. Индиго не ждала меня раньше заката, когда мы попрощаемся с Иным Миром и поздороваемся с нашими новыми жизнями.
В тот день я была безрассудна. Отправилась на заправку и купила конфет, которые Индиго категорически запрещала. Если мы ели сладкое, это были медовые соты, обмакнутые в шоколад и завёрнутые в сусальное золото, или густой мексиканский горячий шоколад в голубых фарфоровых чашках. Индиго обожала прекрасные
