Он никогда не говорил об этом, наверное, и для себя не формулировал эту сверх-сверхзадачу…
Для того, чтобы сделать мир лучше. Помочь людям почувствовать себя людьми свободными, прекрасными членами одной большой семьи – человечества.
И лучшие его спектакли пробуждали в людях именно это неосознанное чувство.
Вот меня занесло куда! Ведь о себе пишу, о себе! Но как можно при этом обойтись без Георгия Александровича?!
Однажды, в голодные на книги годы, я подарил ему французский толковый словарь Larousse. «Вам нужен этот словарь?» – спросил я его. «Да, – он отвечал. – А почему вы мне его дарите?» Я объяснил, что папа и мама у меня умерли, словарь стоял в их книжном шкафу… «Кому же, как не вам, Георгий Александрович, он должен теперь принадлежать?» Он помолчал. Потом сказал: «Спасибо, Олэг».
ЦК КПСС
О, эти приемы в ЦК!! Показательный акт единения партии и народа, «демократического» обсуждения насущных проблем культуры…
Я был на таких приемах дважды. В узком кругу. Товстоногов и пять-шесть ведущих актеров. И товарищ Шауро, заведующий отделом культуры ЦК КПСС. В Москве, в здании ЦК на Старой площади, нас приобщали к решению глобальных проблем. Приобщая, пытались приручить.
Тишина академическая. Вежливые чекисты. Длинные лаковые коридоры с дубовым паркетом. Чистота и блеск, как в довоенном метро.
Жуткие призраки Сталина, Маленкова, Жданова – не к ночи будь помянуты…
В огромном кабинете нас принимает товарищ Шауро, седой, весь в сером. Все референты тоже в сером. Шауро демократично садится за один стол с нами. Боржоми. Хрусталь. Референты остаются на стульях вдоль стен.
Беседа должна быть общей, в ней каждый должен принять участие. Мы с ужасом ждем вопросов. Вся надежда на Гогу. Он может взять слово и, пользуясь случаем, просить какие-нибудь льготы для театра.
После нескольких общих фраз Шауро спрашивает, почему у нас в театре так мало сопрано?
Их действительно мало, а если честно – совсем нет, ибо мы не оперный, а драматический театр. Правда, Большой.
Потом Шауро сказал, что хочет посоветоваться, какую редакцию нового гимна СССР утвердить. И в каком исполнении. «Тут у нас накопилось очень много вариантов», – и он показал на застекленный шкаф, плотно уставленный сотнями пластинок с гимном. (После смерти Сталина гимн стали называть «Песней без слов», ибо в его тексте произносилось имя Сталина, которое после XX съезда было под запретом. Хотя музыка осталась прежней. Как, впрочем, и теперь.)
«Вот сейчас мы их и послушаем, и обсудим. И утвердим», – пошутил товарищ Шауро.
Он поставил первую пластинку на новенький заграничный невиданный «Грюндик» – мечту фарцовщика: в магазинах-то лишь наши, ненадежные, с тусклым звуком, – и гимн зазвучал. Шауро встал, не потому что гимн, а просто поразмяться как бы, и все референты тоже вслед за ним поднялись – да нет, не из-за гимна, а так – кто взглянуть, какова погода, идет ли дождик, кто к свету поближе – хоть и не утвержден пока, а все-таки – гимн, а не хрен собачий, а то потом обвинят черт-те в чем, трудно, что ли, задницу от стула оторвать…
– Это исполняет оркестр Большого театра, – пояснил Шауро.
Пластинка отзвучала. Шауро аккуратно, держа двумя пальчиками, уже ставит вторую:
– А это Большой симфонический оркестр… Иная уже оркестровка…
Все референты стоят. Шауро прогуливается по ковру. А мы, как истуканы, сидим, словно пригвожденные. Сидеть как-то неудобно, когда все стоят, вроде мы их не уважаем, а встать – уж совсем глупо…
Музыка Александрова звучит в третий, четвертый и пятый раз. Пугает начальный аккорд: тр-р-р-рам! Я в ужасе смотрю на шкаф: да там пластинок не меньше сотни. Мама родная… Что же делается!
Опять пальчики. И опять тр-р-р-рам!
– А вот хор поет с оркестром. Новые слова Михалкова.
А, Михалков, значит, и там, и здесь… Тр-р-р-рам! Боже!..
Гога молча сопит. Курить нельзя – здесь ЦК!
Отзвучала очередная пластинка. Товарищ Шауро вдруг спрашивает:
– А как сделать, чтобы все знали новые слова гимна?
Посыпались предложения – напечатать на листовках. Расклеивать в метро, в трамваях и т. д.
И тут наш артист Борис Рыжухин, ортодокс до мозга костей, в патриотическом порыве вдруг произносит:
– А у меня предложение. Ведь сейчас гимн исполняется по радио только два раза в сутки. Правда?
– Правда, – отвечает Шауро.
– Каждый час пусть играют. И поют. После новостей. Тогда все выучат. Волей-неволей.
Повисла пауза.
Гога яростно сопит. Что сказал Шауро, я уже не помню – что-то вроде: «Ну что ж, надо подумать…» И опять приседает к столу:
– А теперь вот о чем. (Референты кинулись к своим стульям и сели, слава богу.) Что не устраивает вас в политике КПСС в области культуры? Подумайте, вопрос непростой, не уходите от ответа. Буду спрашивать каждого персонально! Не старайтесь «отмазаться».
Вот и влипли. И вдруг Гога – хрипло, громко:
– Позвольте мне?!
– Прошу вас…
– Мало молодых режиссеров! Кто в этом виноват? Вы!! – и пальцем указательным на Шауро и на стены в портретах классиков марксизма-ленинизма. – Вы!! Ваш страх перед молодыми, ваш страх перед всем новым, непривычным, понимаэте!! Почему вы из института направляете молодого режиссера в подмастерья в академический театр? Почему вы не даете ему свободно создать свою труппу, свой круг единомышленников?!! Почему он не может создавать свой театр в подвале, на чердаке, да где угодно, на улице, в конце концов? Чем больше таких театров, тем больше конкуренция, а значит, тем больше ярких индивидуальностей! А вы губите его талант, заставляя его работать на главного режиссера! Да ни один главный не потерпит рядом с собой яркую и талантливую личность! Он подавит его индивидуальность! Подомнет его под себя! Что и происходит! Не губите молодых! Дайте им свободу!
Выхватывает сигарету. Зажигалка выбрасывает громадный факел огня! У-у-фф-пфф… – он удовлетворенно засопел…
Это происходило в здании ЦК в семидесятые годы, когда любое свободное слово преследовалось.
Вспомним судьбы художников с «бульдозерной выставки», двух питерских живописцев, сожженных в собственных мастерских, разгон эстрадной студии МГУ во главе с Розовским, судьбы Эфроса, Любимова, Сахарова, авторов альманаха «Метрополь»… Вспомним гениального Бродского и позорный суд над ним! Солженицына… Ростроповича…
А тут, в ЦК, прямо в лицо заведующему отделом культуры: дайте свободу!..
Когда мы уходили, Шауро задержал меня в дверях и шепнул: «А вас мы любим!» Я глупо ответил: «И я вас тоже!»
Но мне стало обидно. Чем я хуже тех, кого не любит товарищ Шауро?!
